Вальпургиева ночь. Ангел западного окна

Что же происходит с этой удивительной фигурой на протяжении романа, почему она погибает, став лишь призраком и кожей на барабане, под бой которого и проходят кровавые сцены бунта? Объяснение этой метаморфозе обнаруживается еще в монологе Зрцадло из четвертой главы, где актер формулирует своего рода предсказание собственной судьбы. Он говорит, что тот, у кого нет «Я», становится «мертвым зеркалом, в котором мелькают демоны».

Зрцадло, изначально не являясь личностью, нуждается в «Я» других людей, но лишается их по мере приближения бунта. В окружающей его толпе более нет места индивидуальности, остаются лишь духи кровожадных предков, вселившиеся в потомков, и безумствующая чернь. Предсказание сбывается. И вот в шестой главе актера Зрцадло «мотает из стороны в сторону во время схватки за власть над ним двух противоборствующих сил». Третьим демоном стал Ян Жижка, незримая сила, «и лунатик покорился ей».

С этого момента Зрцадло как олицетворение художественного творчества прекращает свое существование — искусство, как его понимал писатель, не может существовать без личностей, способных наполнить книги частицами своего «Я». К счастью, романы Майринка не разделили печальную участь Зрцадло. Им лишь понадобилось несколько десятилетий, чтобы переждать трудные времена и вновь оказаться на книжных полках и в руках читателей. Можно с уверенностью предположить: еще многие подтвердят, что «устами незнакомца» в мире «Вальпургиевой ночи» с ними вело беседу их собственное «Я» и что в «долгой череде» картин из «Ангела западного окна» они не раз видели самих себя.

Ю. Каминская

Вальпургиева ночь Перевод В. Фадеева

Глава первая Актер Зрцадло

За окном взлаял пес.

Раз и еще.

Потом настороженно умолк, будто вслушиваясь в ночь и пытаясь учуять, какими она чревата событиями.

— Мне кажется, это всполошился Брок, — сказал старый барон Константин Эльзенвангер, — надо полагать, сейчас пожалует господин гофрат.

— Тем паче нет резону брехать, — строго заметила графиня Заградка — старуха с белоснежными буклями, орлиным носом и кустистыми бровями, осенявшими черные, как тихие омуты, глаза, — словно ее покоробило дерзкое нарушение приличий. Она начала еще проворнее тасовать колоду для игры в вист, хотя уже полчаса только этим и занималась.

— А что, собственно, он делает весь божий день? — полюбопытствовал императорский лейб-медик Тадеуш Флюгбайль. Умное, гладко выбритое лицо в глубоких морщинах и старомодное кружевное жабо — этого господина можно было принять за призрак давно опочившего предка, который примостился напротив графини в кресле с подголовником, подтянув свои бесконечные тощие ноги так, что колени чуть ли не упирались в подбородок.

Здесь, на Градчанах^{1}, студенты окрестили его Пингвином и провожали неудержимым хохотом всякий раз, когда ровно в полдень он усаживался у ворот замка в крытые дрожки, с которыми кучеру приходилось изрядно повозиться, приподнимая и вновь закрепляя верх экипажа, чтобы в нем могла поместиться почти двухметровая фигура Флюгбайля. Столь же канительная операция проделывалась через несколько минут пути, когда седоку предстояло ступить на тротуар перед дверями трактира «У Шнелля», где господин лейб-медик имел обыкновение поедать второй завтрак, рывками сгибаясь над столом и по-птичьи склевывая горячие куски.

— Кого ты имеешь в виду? — спросил барон Эльзенвангер. — Брока или гофрата?

— Разумеется, господина гофрата. Чем он занят весь день?

— Небось играет с детьми в Хотковых садах.

— С детями, — поправил Пингвин.

— Нет! Он-играется-с-детьми, — вмешалась графиня, раздельно и со значением отчеканив каждое слово домотканого немецкого языка градчанской аристократии.

Смущенные старики молчали.

В парке вновь залаял пес, вернее, теперь уже глухо взвыл. И тут же открылась темная, красного дерева дверь с живописным изображением пастушков и пастушек, и в комнату вошел гофрат Каспар фон Ширндинг, как обычно поспешая в урочный час сыграть в вист с гостями городского замка барона Эльзенвангера.

С быстротой горностая и не вымолвив ни слова, он подбежал к креслу, бросил на ковер свой цилиндр и церемонно поднес к губам руку графини.

— И что это он нынче так разошелся? — задумчиво пробормотал Пингвин.

— На сей раз он имеет в виду Брока, — пояснила графиня Заградка, рассеянно взглянув на Эльзенвангера.

— Господин гофрат просто упарился. Смотрите у меня, не простудитесь! — с озабоченным видом воскликнул барон и вдруг по-петушиному, но с фиоритурами оперного певца крикнул в сторону смежной комнаты, где, как по мановению волшебной палочки, тут же зажегся свет: — Божена! Божена! Бо-жена-а! Будь любезна, supperlӓh^[1]!

Все проследовали в столовую и сели за большой обеденный стол. Только Пингвин, гордо выпрямившись, будто трость проглотил, прохаживался вдоль стен и восхищенно, словно впервые видя, разглядывал на гобеленах сцены поединка Давида и Голиафа и рукой знатока поглаживал роскошную гнутую мебель времен Марии-Терезии.