Вальпургиева ночь, или Шаги Командора

Пока Натали что-то наливает и разбавляет водой из-под крана,из– за ширмы продолжается: "Перезимуешь, приятель, ничегострашного!… Будь мужчиной, судак малосольный!… Следующий!… Аштанов-то, штанов сколько на себя нацепил! Ведь все хозяйствосопреет и отвалится!… Давай-давай! А ты – сгинь, не мешайработать… Следующий… Ничего, старина, у тебя все идет напоправку, походишь вот так в раскорячку еще недельки две и -аля-улю – от нас до морга всего триста метров!… Следующий!"Натали подносит стакан. Гуревич медленно тянет – потомблагодарно приникает губами к руке Натали.

Она имеет грубую психею,
Как Гераклит Эфесский говорил.

Натали. Это ты о ком?

Гуревич. Да я все об этой Тамарочке, сестре милосердия. Ты заметила, как дурнеют в русском народе нравственные принципы? Даже в прибаутках. Прежде, когда посреди разговора наступала внезапная тишина, русский мужик говорил обычно: «Тихий ангел пролетел…» А теперь, в этом же случае: «Где-то милиционер издох!…» «Гром не прогремит, мужик не перекрестится», вот как было раньше. А сейчас: «Пока жареный петух в ж… не клюнет…» Хо– хо. Или вот еще ведь как трогательно было: «Для милого семь верст не околица». А слушай, как теперь: «Для бешеного кобеля сто километров не круг».

Натали смеется.

А это вот еще чище. Старая русская пословица: «Не плюй в колодец – пригодится воды напиться» – она преобразилась вот каким манером: «Не ссы в компот – там повар ноги моет».

Натали смеется уже так, что раздвигается ширма и сквозь неепросовывается физиономия сестры милосердия Тамарочки.

Тамарочка. Ого! Что ни день, то новый кавалер у Натальи Алексеевны! А сегодня – краше всех прежних. И жидяра и псих – два угодья в нем.

Натали (смиряя ласкою бунтующего Гуревича, строго Тамарочке). После смены, Тамара Макаровна, мы с вами побеседуем. А сейчас у меня дела…

Тамарочка скрывается, и там возобновляется все прежнее:"Как же! Снотворного ему подай – получишь ты от задницы уши!…Перестань дрожать! И попробуй только пискни, раздолбай!…" Ипр.

Лева, милый, успокойся (целует его, целует) – еще не то будет, вот увидишь. И все равно не надо бесноваться. Здесь, в этом доме, пациенты, а их все-таки большинство, не имеют права оскорблением отвечать на оскорбление. И Боже упаси – ударом на удар. Здесь даже плакать нельзя, ты знаешь? Заколют, задушат нейролептиками за один только плач… Тебе приходилось, Лев, хоть когда-нибудь поплакать?

Гуревич. Хо! Бывало время – я этим зарабатывал на жизнь.

Натали. Слезами зарабатывал на жизнь? Ничего не понимаю.

Гуревич. А очень даже просто. В студенческие годы, например… – ой, не могу, опять приступаю к ямбам.

Ты знаешь, Натали, как я ревел?
Совсем ниотчего. А по заказу.
Все вызнали, что это я могу.
Мне скажут, например: «Реви, Гуревич!» -
Среди вакхических и прочих дел:
«Реви, Гуревич, в тридцать три ручья».
И я реву. А за ручей – полтинник.
И ты – ты понимаешь, Натали? -
В любой момент! По всякому заказу!
И слезы – подлинные! И с надрывом.
Я, громкий отрок, не подозревал,
Что есть людское, жидовское горе
И горе титаническое. Так что
Об остальных слезах – не говорю…

Натали. И знаешь что еще, Гуревич: пятистопными ямбами говорить избегай – с врачами особенно: сочтут за издевательство над ними. Начнут лечение сульфазином или чем-нибудь еще похлеще… Ну, пожалуйста… ради меня… не надо…

Гуревич. Боже! Так зачем я здесь?! – вот я чего не понимаю. Да и остальные пациенты тоже – зачем?