Вальпургиева ночь, или Шаги Командора

Четверо оставшихся, под все длящуюся «Липу вековую», выпиваютза упокой.

Прохоров (в упор смотрит на Гуревича). И чем же все-таки кончится… вся эта серия наших побед над замученным миром?

Гуревич (с пафосом). Я поведу вас тропою грома и мечты! Распростертие крыльев наших будет во всю ширину земли! Не лишайте себя предрассветных чувств! Свистать всех наверх! Еще по бокалу! За солнечное сплетение обстоятельств!…

Алеха (голосом хриплым и павшим). Ура…

Витя, выпив, тоже оседает на койку, рядом с Алехой. Егоначинает неудержимо рвать шахматными пешками и костяшкамидомино. Сотрясаясь всем своим телом, он делает несколькоконвульсивных движений ногами – и падает в постель,бездыханный. Гуревич и Прохоров загадочно смотрят друг надруга. Свет в палате, неизвестно почему, начинает меркнуть.

Стасик (встает с колен. Забегал в последний раз). Что с вами, люди? Кто первый и кто последний в очереди на Токтогульскую ГЭС? Отчего это безлюдно стало на Золотых пляжах Апшерона? Для кого я сажал цветы? Почему?… Почему в тысяча девятьсот семидесятом году ЮНЕСКО не отметило две тысячи лет со дня кончины египетской царицы Клеопатры?!… (И снова замерзает, на этот раз со склоненной головою и скрестив на груди руки, а-ля Буонапарте в канун своего последнего Ватерлоо. И так остается до предстоящего через несколько минут вторжения медперсонала.)

Прохоров. Алеха!

Алеха (тяжело дышит). Да… я тут…

Прохоров (тормошит). Алеха!…

Алеха. Да… я тут… прощай мама… твоя дочь Любка… уходит… в сырую землю. (Запрокидывается и хрипит.) Мой пепел… разбросайте над Гангом…

Хрипы обрываются.

Прохоров. Так что же это… Слушай, Гуревич, я видеть начинаю плохо… А тебе – ничего?… (Уже исподлобья.)

Гуревич. Да видеть-то я вижу. Просто в палате потемнело. И дышать все тяжелее… Ты понимаешь: я сразу заметил, что мы хлещем чего-то не то…

Прохоров. Я тоже почти сразу заметил… А ты, если сразу заметил, почему не сказал?

Гуревич. Мне просто показалось…

Прохоров. Что тебе показалось?… А когда уже передохла половина палаты, тебе все еще казалось?… (Злобно.) Умысел у тебя был. Ум-мысел. Вы же не можете… без ум-мысла…

Гуревич. Да, умысел был: разобщенных – сблизить, злобствующих – умиротворить… приобщить их к маленькой радости… внести рассвет в сумерки этих душ, зарешеченных здесь до конца дней… Другого умысла не было…

Прохоров. Врешь, ползучая тварь… Врешь… Я знаю, чего ты замыслил… Всех – на тот свет, всех – под корень… Я с самого начала тебя раскусил… Ренедекарт… Сссу-чара… (Пробует подняться с кровати и с растопыренными уже руками надвигается на спокойно сидящего Гуревича. Но уже не в силах, что-то отбрасывает его назад, в постель.) Ссученок…

Гуревич. Выражайся достойнее, староста… Что проку говорить теперь об этом?… Поздно. Я уже после Вовиной смерти понял, что поздно. Оставалось только продолжать.

Прохоров. Ты мне просто скажи – смертельную дозу… мы уже перевалили?

Гуревич. По-моему, да. И давно уже.

Обмениваются взглядами, полными бездонного смысла. Продолжаеттемнеть.

Прохоров. Абзац, значит… Ну, тогда… Там еще чуть-чуть плещется на дне… Ты слушай: прости, что я в сердцах на тебя нашипел… На тебе нет никакой вины… Налей, Гуревич, весь остаток – пополам. Ты готов?

Гуревич (совершенно спокойно). Готов. Но только здесь умирать противонатурально. Меж крутых бережков – пожалуйста. Меж высоких хлебов – хоть сейчас… Но здесь!…

Чокаются кружками. Дышат еще тяжелее прежнего.

И потом, мне предстоит вначале большое дело… один обещанный визит…

Прохоров, ухватившись за горло и за сердце, клонится и клонитсяк подушке.

Гуревич (машинально продолжает долбить). Они там маевничают… У них шампанское льется со стерлядями… У них райская жизнь, у нас – самурайская… Они – бальные, мы – погребальные… Но мы люди дальнего следования… Сейчас мы встанем… Изверг естества… неужели с ней? Уже несколько часов с ней?… «Гуревич, милый, все будет хорошо», – так она сказала. Сейчас, сейчас… (Вскакивает и опять обрушивается на стул.)

За сценой – или изнутри стен – упадническая песня НадеждыОбуховой «Ох, ты ноченька, ночка темная…» и т.д.