— Не слыхали, было обращение? Вдруг мы пропустили?
Чьё обращение — не упоминали. И так понятно. «Отец народов» молчал, и его молчание страшило больше, чем все гитлеровские дивизии, что, лязгая гусеницами танков, неумолимой армадой двигались на восток.
Сталин выступил по радио на двенадцатый день войны, и мама, моя коммунистическая мама, перекрестилась:
— Ну, слава Тебе, Господи, а то уж не знали, что и думать.
Как раз когда ожил громкоговоритель на заводской территории, я принесла папе смену белья. Он почти не выходил из цеха, работая круглосуточно. Спал там же, на заводе, вповалку вместе с другими рабочими на наскоро сколоченных деревянных топчанах. Мама иногда забегала домой посмотреть, как дела, и если я её заставала, то просила разрешить проводить.
В словах товарища Сталина звучала неприкрытая боль:
Вцепившись в мамину руку, я слушала спокойный, глуховатый голос Сталина и думала, что раз Сталин в Кремле, живой и здоровый, то, значит, скоро конец войне. Ведь не может быть, чтобы он не придумал способ сокрушить проклятого Гитлера! День-два, и Сталин соберёт в Кремле полководцев, взмахнёт рукой с зажатой в ней трубкой и отдаст приказ немедленно уничтожить войска противника на всей территории СССР.
Я не уловила того момента, как сквозь толпу пробрался папа и встал позади нас с мамой. Ретранслятор замолчал, и люди тоже молчали, не двигаясь с места, словно надеялись, что Сталин ещё раз повторит свою речь. И сквозь напряжённую тишину ожидания я услышала тихий папин голос:
— Тоня, я сегодня с вами последний день. Сейчас здесь будет митинг, и я запишусь в ополчение.
— Коля, тебе нельзя на фронт, ты не подлежишь призыву, у тебя хронический бронхит. Если ты простудишься, то пропадёшь, — просительно сказала мама, обернувшись. Она прижала руки к груди и с побелевшим лицом взглянула на папу.
Я прильнула к его боку, как кошка, и потерлась лбом о локоть. Папа, мой папа собирался уйти на фронт! Внутри меня гордость путалась со страхом, и я не понимала, чего больше.
Улыбнувшись, папа поцеловал маму в щёку:
— Потому я и иду не в военкомат, а в ополчение. В ополчение всех берут без всякой медкомиссии.
— Ты не умеешь стрелять, — поникнув, возразила мама.
— Научат! Я же механик, коммунист! Надеюсь, хватит силы на курок нажать.
— Коля, а как же завод? Ты мастер, ты нужен производству! Мы собираемся выпускать снаряды! Здесь тоже фронт.
Мама внезапно ойкнула и приложила палец к губам. Я поняла, что она невольно выдала военную тайну, и быстро сказала:
— Не бойся, я не проговорюсь. Могила.
— Хорошо. — Мама страдальчески посмотрела на меня, а потом на папу: — Ну так как же завод? Он не может работать без инженеров и мастеров.
— Нам найдут замену, — сказал папа, и по его тону я поняла, что вопрос решён окончательно. — Выйдут старые кадры, а потом подтянется молодёжь. Правда, Ульяша?
От того, что меня взяли в расчёт как взрослую, я выпрямилась и показалась себе выше ростом.
— Конечно, правда! Ты спокойно иди на фронт, мы выдержим.
— Спокойно, — пробормотала мама, кусая губы. — Как-то не очень получается сохранять спокойствие. Но я возьму себя в руки. Обещаю.
Я хотела сказать папе, чтобы он писал нам часто-часто, каждый день, но мой голос потерялся в гуле заводского гудка, и лысый дядечка в помятом костюме поднёс ко рту раструб рупора:
— Товарищи! Все на митинг!