Валсарб

Интересно, как это – пить йод? Он же жжется и мажется. Станет ли от него коричневым язык? А зубы? Может, оттого, что некоторые люди пьют йод, у них такие некрасивые коричневые зубы и бывают? Всю баночку нужно выпить или только чуть-чуть? Нужно обязательно уточнить. А если бы я отказалась его пить, что тогда?

– Небо было багровое, красное небо и свечение вокруг, – Маша говорит.

Получается, она ходила в кинотеатр на фантастический фильм про красное небо? Неужели ей нравятся такие фильмы, удивительно.

– А как же Первомай, – Даша говорит, – все же радовались, ходили и дышали этой дрянью, подумать страшно, а у меня там бабушка, и что теперь будет, с ума сойти просто, что теперь будет.

Только причитают и ругают кого-то. А Миша, когда сегодня заплакал, так смешно сморщил нос, и остался бы Петухом, подумаешь, если бы мне предложили быть Курицей, я бы не расстроилась, мне все равно, но у меня глазки, как у котика, так Маша сказала, я уже и слова почти выучила, тетя, тетя кошка, выгляни в окошко, есть хотят котята, ты живешь богато, теперь Миша будет сто лет учить эти слова, ему нужно было маленькую роль дать, лучше бы Петухом был, и не похож он на котенка вовсе, говорят, что все они умерли, все, кто были вот-прямо-там… – Даша шепчет что-то дальше скороговоркой, изба у нас без крыши, а пол прогрызли мыши, а ветер дует в щели, а хлеб давно мы съели…

– …опасно пить воду в областях, которые…

Маша не издает больше не звука.

Ваня, кажется, спит.

Скоро можно будет ходить без рейтуз. А может, даже без колготок. Может, даже послезавтра. Пойдем на площадь, и динамик будет петь: здравствуй, мама, возвратились мы не все. Очень красивый месяц начался, голубой и белый. Три дня забывали перевернуть страницу, воспитательница сказала. Перевернули, а там такая красота. Голубое небо и белые цветы. Это цветы яблони, месяц называется МАЙ'86. Почему у нас дома нет такого календаря, я бы на него любовалась.

На золотом крыльце сидели, что-то там пили, кое-что ели, это у бабы Хани сегодня день рождения, все чокались с ней, звеня рюмками, говорили, что она бабка-ягодка опять, а когда засобирались домой, мама предложила моей тете, папиной кузине, зайти к нам на чай, посмотреть новую неполированную стенку-секцию. Политура – дешево блестит. Просто дерево – благороднее. Я уже оценила. Написала красной ручкой на нижней тумбе: Mama. Мама не оценила. Надпись стирала долго, терла каким-то растворителем, а меня поставила в угол – подумать над своей ошибкой. Какой именно, не уточнила. Наверное, «m» пишется все-таки как-то иначе.

В углу мне не нравится. Там всегда сидит мальчик – кудрявый и недовольный. Непонятно, откуда он там взялся и что делает в нашей квартире.

– У меня есть «Красный мак», – искушает мама тетю. Это такие конфеты с хрустинкой внутри.

Папа курит в сторонке с братом. Никто не торопится. Значит, я могу обогнать их, опередить, прибежать домой первой, вот они удивятся!

В наступающих сумерках все предметы уже, углы резче, тени реже, желток солнца прячется за здание редакции, я перебегаю дорогу, когда на ней нет машин, не забывая посмотреть по сторонам, я молодец.

Наверное, они еще только вышли из калитки, а я уже вприпрыжку преодолела половину пути до дома, ведь мы живем совсем рядом. Раньше в Валсарбе был только честный сектор – маленькие деревянные дома. Получается, в высотных домах живут уже не только честные люди, но и всякие обманщики.

Я тороплюсь, хотя им не догнать меня, тороплюсь, потому что мне немножко холодно, совсем чуть-чуть, мама говорит: всегда холодает, когда в садах зацветает вишня, я почти бегу, осталось обогнуть дом, свернуть направо, добежать до подъезда.

В подъезде темно. Конец света. Важно преодолеть пять первых высоких ступенек, лучше приставным шагом, потом легче. Глухо бренчат металлические почтовые ящики на стене справа, когда я опираюсь на них рукой.

Глаза привыкают, из окон на лестничные пролеты струится мягкий свет, с бьющимся сердцем я добираюсь до двери своей квартиры. Я – чемпион. Только не учла, что теперь придется ждать, пока все проделают тот же путь, а можно было неторопливо входить в этот чернильный вечер в ногу со всеми, висеть на маминой руке и слушать непонятные взрослые разговоры.

Вокруг тишина. Из чужих квартир не доносится ни звука. Даже бормотания радиоточки не слышно, даже шепота льющейся воды из крана.

Что-то не очень-то они торопятся.

Внутри появляется тревожный звоночек, он тренькает: а что, если. Ачтоесли я не так поняла, и они остались. Ачтоесли они идут не к нам, а к тете. Ачтоесли сейчас совсем стемнеет, а они не вернутся.

Я неуверенно начинаю спускаться по ступенькам. Внизу хлопает тяжелая дверь подъезда. Наверх стремительно и бесшумно летит ночная бабочка упреков. Хватает за плечи, трясет, вопрошает: а что, если бы.

Ачтоеслибы ты потерялась. Ачтоеслибы мы не догадались, где ты.

Ачтоеслибы ты попала под машину.

Потом плачет и прижимает меня к себе.

Он не знает, как выразить свои чувства. Он хотел бы забрать ее себе, по возможности – насовсем, и спрятать, защитив от мира и от ее бестолковых родителей.