Вальсирующая

– Откуда яйцо? Такой идеальной формы? Какая же красивая курица его снесла! А почему оно такое темное – с острова Пасхи?

Вдруг сообщил, что в детстве на Плющихе рос вместе с пареньком, тот пошел по художественной части и, кстати, высоко вознесся: недавно даже баллотировался в член-корреспонденты Академии художеств, Болохнин его фамилия, Илья Данилович Болохнин, может, слышали? Главный художник в “Стасике”…

“Где-где?” В Музыкальном – Станиславского и Немировича-Данченко. Он – человек заслуженный, именитый… А Константин – простой артист, музыкант, гимнаст, акробат, жонглер… Прямо не верится, ей-богу, что когда-то во дворе гоняли вместе на великах. “И с той поры не виделись?” Нет. Но Костя Городков следит за успехами друга. Щелкнув замочком, он вытряхнул из обтерханной папки пожелтевшие газетные вырезки – всё про художника Болохнина.

– Костя! – сказала Искра, взволнованная его рассказом. – У них на той неделе премьера “Бориса Годунова”. Наши едут снимать, можем вместе сходить на прогон.

Городков чуть с ума не сошел, когда это услыхал. У него был пульс – сто восемьдесят ударов в минуту, пришлось мальчику сгонять в аптеку, чем он был ужасно недоволен.

– Я извиняюсь, что я такой нервный, – отвечал на его угрюмое бурчание Костя, укладываясь на мои подушки с таким видом, как сказал бы О. Генри, словно это не плут и проходимец, а обладатель чистой совести и солидного счета в банке. – Искра Витальевна, принесите мне чаю с лимоном и дайте к чаю шоколаду…

– В скором времени я собираюсь оформить инвалидность, – вдруг он заявил, помешивая сахар в чашке. – Тогда мне будут полагаться бесплатные билеты в театр.

– И на каком таком основании? – поинтересовалась Искра.

– У меня простата не в порядке, – пожаловался Городков, – шум в ушах, геморроидальные узлы и камни в желчном пузыре. Надо бы поменьше нервничать, правильно питаться и вести регулярную половую жизнь. Друзья мои, – воскликнул Костя, приняв на грудь рюмку корвалола, – прекрасен наш союз, он, как и мы – неразделим и вечен…

– Неразделим – еще куда ни шло, – ответствовала Искра, – но вечен ли – не знаю…

В условленный день Искра велела Городкову принять душ, выдала чистые трусы, носки, майку из Лёшиного гардероба, и – при полном параде – они отбыли на “Бориса Годунова”, оставив нас с мальчиком очухиваться от этого бреда, которому ни конца не видно было ни края.

Они явились в театр и, прогуливаясь в фойе средь портретов убиенного царевича Дмитрия и царевича Алексея, пророков, царей и чудотворцев, увидели Болохнина, тот разговаривал с дирижером Колобовым и, разумеется, ни малейшего внимания не обращал на Костю, зато Костя Городков мгновенно узнал друга и со слезами кинулся к нему на шею: это была встреча Максим Максимыча и Печорина.

– Боже мой! – воскликнул Болохнин, глядя на Костю, как на явление нематериального мира или существо лесных чащ. – Представьте, Женя, – сказал он Колобову. – Это мой друг детства Костя. Мы жили в одном дворе. Мне было пять лет, а ему восемь. Он хотел играть с нами, а его заставляла мачеха играть на гобое. Сквозь мутное стекло дрожащими руками он показывал нам дудочку. Я ее хорошо помню и могу нарисовать.

– А помнишь, – лихорадочно бормотал Городков, – помнишь, как мы врезались друг в друга, и ты сделал мне “восьмерку” на велосипеде, на переднем колесе!

– Да, – вздохнул Илья Данилович, – и, наверное, нарочно…

– Ну, мне пора, – сказал великий дирижер хрипловатым голосом, ласково похлопав Костю по плечу: предстояло историческое исполнение “Бориса Годунова” в самой первой авторской версии Мусоргского, еще даже не опубликованной в академическом собрании сочинений, и маэстро нервничал.

– Мне тоже, – сказал Болохнин. – Проводите господина Городкова в бельэтаж, – попросил он билетера.

– А ты выскочил? Выскочил в членкоры? – крикнул Костя, с обожанием глядя на друга. – Что??? Качать адмирала?!

Болохнин только рукой махнул.

И хотя на сцене бушевало лиловое с золотым и царило неописуемое великолепие, – рассказывала потом Искра, – а Яшка с Чупиным снимали в партере, я всё же краем глаза поглядывала на твоего Городкова: он рискованно свесился с бортика, судорожно срывал и надевал очки, потом вдруг яростно сдернул их и весь обратился в слух.

В финале, по словам Искры, с пакетом и чемоданчиком Константин Городков проследовал за кулисы и таинственно исчез в кулуарах.

На мое счастье!

Ибо спустя некоторое время, совсем небольшое, под шансон “O, Paris…” в исполнении Ива Монтана прилетела открытка с Эйфелевой башней, залитой огнями, на марках пламенели символы братства и свободы – Марианна во фригийском колпаке, душистая лилия, галльский петух, далее – текст, начертанный тончайшим рапидографом:

“Дорогие мои! Я по вас очень скучаю – скоро увидимся, и я вас крепко обниму и поцелую: Марусю нежно, сына – горячо, а тещу – от всего Сердца!”

За одну за эту открытку Искра Лёше готова была всё простить – так нашего брата, склонного ко греху и поминутно готового оступиться, поддерживает могущество слова вкупе с десницей ангелов, конечно.