Валтасар

Вернулись они потрясенные. Позже подобные зрелища уже не производили такого впечатления, но то был первый страшный сигнал войны. Немецкие истребители атаковали поезд с беженцами. Своими глазами наши соседи видели раненых и убитых, картина была ужасная.

Вскоре мы узнали, что все дороги в Польше забиты беженцами и немецкая авиация беспрепятственно их преследует. Дальнейшие сведения говорили о неописуемом хаосе, который творился вокруг. Вражеская тактика обходов и окружения усугубляла хаос. Семья собралась на совет — решать, что делать дальше.

Уже в Первую мировую войну беженцы стали нормальным явлением. Так уж в Польше повелось. «Сожженная земля» словно тешила душу военных стратегов. Моя семья была лишь одной из многих польских семей, согласно этой традиции поставленных перед выбором: бежать или оставаться. В самом начале Второй мировой войны мы еще не знали, что такое немецкая авиация. Впрочем, не знали об этом и польские вожди.

В пользу «бежать» говорил извечный страх перед чужими. Возникал также вопрос: куда бежать? Логичным казалось — «к ближайшей линии обороны». При этом предполагалось, что ближайшая линия обороны сохранится на месте и после победоносной — для нас — битвы движение пойдет в обратном направлении. Бесконечное бегство в расчеты как-то не входило.

Семья постановила, что бежать мы не будем. Решение подкреплялось аргументом: «В своем доме и стены помогают».

Подробностей не знаю, поскольку, как девятилетний мальчик, на совет приглашен не был.

Вскоре наша армия — самая что ни на есть наша — появилась из-за горизонта и осталась в Боженчине на ночь. Появилась словно из сказки. Еще не тронутая поражением, довольно бодрая, она рвалась в бой и возрождала в нас надежду. Позже я наблюдал отступление польской армии уже на исходе ее сил — разница была очевидна.

Весь сентябрь погода стояла прекрасная, поэтому прекрасным был и заход солнца, когда армия табором располагалась на ночь. Происходило это у кладбища, рядом с дорогой в Бельчу, соседнюю деревню. Вдоль дороги тянулся луг, за ним — сад, а в саду стоял наш дом. Подъезжали полевые кухни, готовилась еда. Офицеры разошлись по домам ужинать. Самый старший — в чине майора. Мы чувствовали, что Польша гибнет, но еще не знали об этом. Особое настроение временного расставания — но, упаси боже, не отчаяние.

Назавтра — снова голубое небо. Перед домом Рогожа стояла машина, готовая тронуться в путь. Рогож — директор школы, человек с высшим образованием. Им с женой в Боженчине принадлежал двухэтажный дом, по тем временам редкость, и майор провел ночь там.

Машина — новехонький, сияющий черным лаком кабриолет с кожаными сиденьями, по-видимому реквизированный армией, — много дней стояла, покрываясь пылью. Внутри на заднем сиденье я заметил обыкновенные помидоры и — неожиданно — гранаты. Впервые видел помидоры вперемешку с железом.

Вскоре немцы окружили расположенный к востоку от Боженчина Радлув. Боженчин долгое время оставался нетронутым. Радлув находился за сплошной линией лесов на горизонте. Мы видели только точки ракет, которые стремительно взмывали в небо, а потом величественно опускались. По мере того как сгущалась темнота, точки — красные, зеленые, оранжевые — становились все более яркими. До поздней ночи стояли мы на проселочной дороге, ведущей от Боженчина к скрытому за лесами Радлуву. Наконец наступила тишина. На горизонте осталась только темная полоса леса на фоне чуть более светлого неба. Мы вернулись в дом.

Через несколько дней до нас дошли слухи, что в Радлуве произошло сражение, точнее — бойня. Немцы окружили здание школы, в котором оборонялась горстка солдат и офицеров. Потом подожгли дом. Все поляки сгорели заживо.

У нас все еще был приемник, однако радиостанции в западных районах страны умолкали одна за другой. В конце концов, осталась только Варшава, но немцы приближались и к столице. Правительство покинуло город, немцы уже вошли в предместья. Президент[17] Варшавы Стажинский возглавил оборону столицы.

Помню тот день — один из дней бесконечного лета. Я вошел в комнату, где стоял приемник. В доме — тишина, взрослые и дети куда-то подевались. Я вошел и остановился на пороге.

На стуле, спиной ко мне, сидел дядя Юлиан, мамин брат, старше ее на несколько лет. Оба были очень красивые. Когда я подрос, мне хотелось быть похожим на дядю Юлиана. Он относился ко мне с пониманием — именно ему я обязан тем, что с детьми всегда общаюсь как со взрослыми. Но было в нем что-то, чего я тогда не мог постичь. Однако и не зная разгадки, очень его уважал.

Дядя Юлиан слушал сообщение из Варшавы — столица капитулировала. Он сидел, положив голову на руки, и плакал.

Я молча попятился и ушел в сад. Впервые увидел, как плачет взрослый мужчина. Кажется, больше ничего подобного я никогда не видел.