Валтасар

В Польше, названной Народной, изменения если и происходили, то внезапно, в один день. В стране, лишенной общественного мнения, иначе и быть не могло. Известие о фестивале тоже явилось неожиданностью, но — в отличие от мрачных экспериментов в прошлом и в будущем, таких, например, как вторжение в Чехословакию или объявление военного положения при Ярузельском, — неожиданностью радостной. Тем более, что сексуальный аспект этого невероятного события. Пуританство в те времена набирало силу благодаря коммунистическим табу. С государственной, официальной точки зрения мы были просто молодыми — и всё. Пятьдесят тысяч молодых поляков и полячек в Варшаве встретятся с пятьюдесятью тысячами молодых парней и девушек со всего света! А то, что о некоторых аспектах столь неслыханного события старались не говорить, свидетельствовало о глупости наших правителей. Но постулат, будто коммунизм в состоянии явным или тайным способом справиться с любыми трудностями, так или иначе потерпел фиаско. Эротика — единственная анархия в известном нам мире.

Я продолжал работать в «Дзеннике». Для молодого, но уже продвинутого журналиста не составило труда попасть в число участников фестиваля. Приготовления к важному событию заняли у меня массу времени. До сих пор помню фасон блузы из голубого поплина — нечто среднее между фраком и спецовкой, — которая должна была придать мне светский и одновременно простонародный шик. Блузы выдавались по разнарядке всем членам польской команды. Если учесть бедность тогдашней молодежи, такое решение оказалось вполне уместным.

В Варшаве мне предоставили жилье на территории гетто, частично отстроенного. Сорок кроватей в общем зале. Сразу вспомнились казармы форта Бёрнерово с капралом в главной роли. Удручал хаос, царивший в организации фестиваля. Невозможно было узнать, какой, куда и во сколько отъезжает автобус. Хроническое отсутствие программы, информация — по «испорченному телефону», туман в сведениях о том, какая страна и в какой день будет представлять свою программу. В результате я ездил по незнакомому городу в переполненном трамвае, о программе узнавал в последний момент и постоянно опаздывал на встречи и балы. Но, несмотря на все это, ходил по Варшаве как зачарованный. То и дело влюблялся в какую-нибудь замеченную издали девушку, один раз даже танцевал с негритянкой. И все было бы терпимо, если бы не наш национальный вечер во Дворце культуры и науки[104].

И сегодня четко всплывают в памяти залы Дворца, сотня одинаково одетых полек и поляков, взявшихся за руки и поющих бессмертную песенку «Шла девчонка во лесочек, шла девчонка во зеленый…». Я вовсе не мечтал петь эту песенку, тем более — сплетя с кем-то руки. Но меня поразила ситуация в целом: я, впавший в детство кретин двадцати четырех лет, держусь за ручки с такими же впавшими в детство поляками и польками и резво отплясываю, распевая: «…во лесочек, ха-ха-ха, во зеленый, ха-ха-ха». И все это — во дворце из поддельного золота и искусственного камня. Впечатление, что кто-то делает из меня дурака, было настолько сильным, что, охваченный яростью, я старался понять, кто это, и готов был его убить. В то же время я не мог эту ярость показать и кривил рот в фальшивой улыбке перед публикой, представляющей «молодежь всего мира». Эта молодежь окружала нас со всех сторон и бурно аплодировала. Я улучил момент и исчез.

Первым последствием этих событий был мой уход из газеты, что потребовало немалой дипломатии. Получив аудиенцию у главного редактора, я попросил об отставке. Излагая свои аргументы, плел всякий вздор. А речь шла просто о свободе. Так сложилось, что на взлете карьеры журналистика меня уже не интересовала. Это была правда, но я не хотел обижать коллег, и, кроме того, царящее вокруг лицемерие заставляло меня принять позу: «я слабенький, не бейте меня». Мысль, мучившая меня во Дворце культуры и науки, прояснилась: дурака из меня делает не кто-то, а я сам. Визит в редакцию и явился результатом этих размышлений. Но чтобы высказать все до конца, нужно было подождать смены режима.

Я не был сумасшедшим и не желал лезть на рожон. Перед глазами у меня был пример — человек, в сопротивлении режиму зашедший дальше всех, мой недавно скончавшийся гениальный ровесник Януш Шпотанский, философ, математик и шахматист. За свое сопротивление Януш заплатил тюрьмой: он распространял среди знакомых сатирические поэмы, и кто-то на него донес. Я понимал, что в Польше очень важно принадлежать к какой-нибудь организации и иметь членский билет. Тогда сохранялся шанс, что организация защитит тебя, если возникнет такая необходимость. Вот я и сменил журналистику на куда более престижную профессию, впрочем уже давно мне знакомую. Моей «высшей инстанцией» стал Союз польских писателей.

Таким образом, после четырех лет пребывания в Союзе статистом я стал его полноценным членом. То есть формально согласным с его идейными принципами. Такова тогда была судьба польских литераторов.