Валтасар

Наконец наступил день моего возвращения домой. Перед дверьми я попросил ключ — после столь долгого отсутствия хотел войти в квартиру первым. Но не смог ни выключить сигнализацию, ни повернуть ключ в замке, так что это сделали за меня. Потом я сразу подошел к телефону и попытался позвонить, но не сумел набрать нужные цифры, так что и эту затею пришлось оставить. Я присел на стул, но, когда спустя минуту встал, все закружилось. Я еще не знал, что моя способность воспринимать окружающий мир, различать противоположные понятия — такие, например, как верх — низ, право — лево, — а также ориентироваться во времени и пространстве стала весьма ограниченной. И понял, что теперь должен тяжело трудиться, чтобы вернуть утраченное. Вот итоги моего поражения.

Я знал несколько иностранных языков. После возвращения из больницы выяснилось, что не могу говорить ни на одном.

Польский, мой родной язык, вдруг стал недоступным. Я не мог составить ни одного осмысленного предложения.

Я мог читать, но не понимал того, что читаю.

Я разучился пользоваться пишущей машинкой, компьютером, факсом, телефоном. Не знал также, как пользоваться кредитной карточкой.

Я не умел считать и не мог ориентироваться в календаре.

Необходимость выйти на улицу вызывала во мне решительное сопротивление. Я панически боялся встречи с чужими.

Единственное, что у меня сохранилось, — это умение слушать музыку. Я почувствовал, что понимаю ее теперь гораздо лучше, особенно если закрываю глаза.

Видя мою апатию, доктор Кшиштоф Струзик порекомендовал мне сотрудничество с логопедом — пани Беатой Миколайко. Я очень хотел снова писать, поэтому лечение требовалось необычное. Мы начали с кропотливого повторения, запоминания и составления первых правильных фраз. Мне необходимо было побороть страх перед людьми и перед внешним миром. Преодолеть апатию и начать действовать. Первые успехи — правильные ответы на заданные вопросы, а также адекватная ориентация во времени и пространстве и способность прокомментировать происходящее вокруг — позволили мне поверить, что я преодолею афазию и вернусь к профессии.

Литература

Я писал с двадцати лет. Это единственное, что я делал вполне удовлетворительно. Так сложилось, что с самого начала своей деятельности мне не нужно было стучаться в двери редакций, а позже — в театры, с сообщением о новом рассказе или пьесе и с просьбой прочитать их, — а потом робко надеяться на положительный результат. Я считал такой порядок вещей естественным и не задумывался над исключительностью своего положения. Так было в Польше, а потом и на Западе. Но ведь так бывает не всегда. Различные затруднения, особенно поначалу, сопутствуют писателю на его жизненном пути. Я привык к своей «ненормальности» и не видел в ней ничего безнравственного. Таким образом, я избежал иллюзий, огорчений и разочарований, которые часто преследуют писателя до конца его дней.

С другой стороны, я не слишком переживал и свои неудачи. Особенность моего характера в том, что они, конечно, отражаются на моем душевном состоянии — но лишь на минуту-другую. У меня просто нет времени переживать их слишком долго.

Случалось, к некоторым писателям я относился нетерпимо, к другим — с уважением. Неприязнь я испытывал к тем, которые — как я считал — уступали мне в качестве продукции, а уважал тех, кто меня в этом превосходил. Я пренебрегал рекламой и не любил тех, кто слишком ею озабочен. Их успех я приписывал именно рекламе. Безразличным к этому я стал, лишь когда начал стареть.

Старость

Пока человек молод, он пытается обогнать мир. Потом едва поспевает шагать с ним в ногу, и наконец — мир начинает его обгонять.

Еще в Мексике, находясь в полной изоляции, я об этом не думал. Делал свое дело — все остальное меня не касалось. Но после возвращения в Европу и Польшу я оказался в гуще непростой действительности — необходимо было как-то с этим справляться. Что не всегда удавалось. Поначалу я оставался в моде, что казалось мне естественным результатом моего долгого отсутствия — в течение тридцати трех лет я напоминал о себе весьма скупо. На улаживание простых, но жизненно важных дел ушло каких-нибудь три года. Я занимался жильем, бумагами и прочими земными, будничными проблемами. Только потом смог осмотреться и понять, что, в сущности, я старею.

Неожиданно «на помощь» пришла афазия. Она подействовала на меня как самоубийство — хоть и неудавшееся, но оставившее неизгладимый след. Поменяв имя и подписываясь «Валтасар», я открыто признаюсь в собственном несовершенстве. С этого момента меня нельзя ни хвалить, ни осуждать за все, что я написал до афазии, поскольку того человека уже нет.

Другое дело — моя принадлежность к Польше. Что бы я впредь ни написал, без сомнения, будет принадлежать Польше. А совсем еще недавно бывало по-разному. Привыкший к свободе и еще полный сил, я не мог свыкнуться с мыслью, что Польша — моя судьба. Но теперь могу говорить и писать только по-польски и испытываю облегчение, как человек, после долгих скитаний вернувшийся в родной дом.

Заключение