Валтасар

Я разыскал Валерьяна Боровчика. Боровчик закончил краковское Высшее художественное училище и сделал блестящую карьеру. Вместе с Яном Леницей он получил премию в Брюсселе за мультипликационный фильм «Дом», что в Польше произвело сенсацию. Ни он, ни Леница в Польшу не вернулись, оба осели в Париже, успешно занимались графикой и производством коротких мультфильмов. Вскоре они расстались, каждый пошел своим путем. Помню, я был в мастерской у Валерьяна, кажется, где-то в районе Бельвю. (Тогда я плохо знал город.) Потом я потерял Боровчика из виду. Когда приехал в Париж навсегда, слышал, что он, проявив немалый талант, стал довольно известным автором изысканных полнометражных фильмов в стиле soft porno[127]. Что касается Леницы, он тогда проводил вечера в ресторане «The Navy»[128] на бульваре Сен-Жермен, рядом с Librairie Polonaise[129], в окружении поляков и полек — живущих во Франции и приезжих. Подружился я тогда и с Петром Равичем[130].

Впервые я навестил Чеслава Милоша[131]. Збигнев Херберт[132], которого я знал еще в Польше, договорился с ним о встрече и взял меня с собой. Мы доехали из Парижа пригородным поездом до Монружа[133], где нас уже ждал Милош. Мы пили вино, и с таким усердием, что скоро в голове все перемешалось. Поэтому я плохо помню: кажется, тогдашняя жена Милоша рассердилась на него, а может, и нет, то ли мы пили вино прямо в станционном буфете, то ли у него дома. И главное — не помню, о чем мы говорили.

Познакомился я также с Еленским, по телефону мы договорились встретиться в ресторане. Добавлю, что в атмосфере американской свободы я расслабился «политически». И года не прошло с тех пор, как я, изрядно напуганный, встречался с Гедройцем в Мэзон-Лаффите, а теперь бесстрашно общался с Милошем — резко порвавшим с Народной Польшей, с Еленским — постоянным сотрудником «Культуры» и намеревался повидаться в Италии с Херлингом-Грудзинским[134]. В самом деле, с точки зрения коммунистов, Америка — опасная страна.

К тому времени у меня уже вышла книга рассказов «Слон» (1957) и состоялась премьера «Полиции» (на следующий год). Обе эти вещи имели большой успех. И тут возникла проблема.

Если какая-то книга имеет успех, издатели за рубежом стремятся перевести ее и опубликовать — так обычно происходит в любой стране. Но не в коммунистической, где главное — идеология. Карьера моей книги началась в Германии — тогда ФРГ, — а через год я написал пьесу. К тому времени, когда я пересекал Францию в 1959 году, по этой пьесе в Германии состоялось уже шестнадцать премьер. Цифра внушительная — если бы я жил в Германии и писал по-немецки, и вполне удовлетворительная — если бы я жил во Франции и писал по-французски. Но я писал по-польски и был автором из коммунистической страны.

Мой случай в Польше был первым и долго оставался единственным. Если говорить о книге, то такое еще могло произойти, хотя при коммунизме — нелегально. Но театр? Не было до тех пор пьесы, написанной поляком, живущим в Польше, и поставленной в течение года в шестнадцати театрах Германии, а потом и в других странах. Прошло слишком мало времени, чтобы кто-то взялся подсчитывать, и вообще интересовались этим немногие. Я тоже тогда не слишком в это вникал. Разъезжая по Франции, я при случае подписал в издательстве договор на публикацию нескольких рассказов в сборнике «La Lit'erature Polonaise»[135]. Это была новость — рассказы мои на французский еще не переводились. Подписал также договор с журналом «Les Temps Modemes»[136], почти недоступным для читателей Народной Польши. Гонораров хватило на билет до Польши, на жизнь в Париже и в Италии и на несколько мелочей. И все это делалось нелегально.

Закончилась веселая ночная жизнь в Париже, и я снова отправился на юг. Из Парижа в Ниццу, в Вентимилью[137] и через Геную в Рапалло. Я хотел навестить Богдана Пачовского — можно сказать, моего соученика.

Мы познакомились в архитектурном — я сбежал оттуда, проучившись всего три месяца, а он стал известным архитектором. Так что близко сойтись мы тогда не успели. Говорили, что Богдан принадлежит к золотой молодежи (в то время это понятие не было связано с социальным статусом). Он и играл на рояле и вообще был очень способный. Высокий, почти двухметрового роста, красивый, в каникулы работал спасателем на воде и внушал уважение своей ловкостью и силой. За курчавые волосы и смуглость его прозвали «Юмбо». Неожиданно он очень рано женился — похоже, это была большая любовь. Оба отличались красотой, их постоянно видели вместе. Когда я уже бросил архитектуру, у нас установились приятельские отношения. Повторяю — в Кракове тогда знакомы были почти все. Впоследствии я открыл в Богдане новые достоинства, и главным образом — сильный, разносторонний интеллект.