Валтасаров пир. Лабиринт

— О нет. Образование я уже закончил. Я живу в Сан Систо, неподалеку от Орсино. У меня там приход.

— Но я вижу, что здесь, в библиотеке, вы над чем-то работаете.

Он нахмурился.

— Можно это и так назвать. Читаю всякую всячину. В Сан Систо никогда не находишь времени для чтения. А между тем надо читать, много читать, иначе не хватает слов и аргументов для доказательства своей мысли.

Я улыбнулся.

— У вас в Сан Систо недоверчивые слушатели, если вы должны свои мысли подкреплять книжными знаниями.

— Да почему же в Сан Систо? В Риме.

Тут он внезапно переменил тему разговора:

— А вы, кажется, приехали из-за границы?

— Ну да. Из Польши.

— Из Польши? Ах, из Польши! Я много слышал. Надолго?

— Еще не знаю.

— Значит, так же, как и я… А давно?

— Уже десять дней.

— О! А я уже пять месяцев.

— Что вы говорите! Так долго!

— Долго! Долго! Иногда так получается, когда нас вызывают в Рим.

В этот момент кто-то неожиданно протиснулся между нами. Одетый во все черное, высокий, большая голова, глаза обведены синими полумесяцами — дон Паоло Корси.

— Куда вы пропали? Я ищу вас по всей библиотеке. Вас к телефону.

— Меня? — удивился я.

— Звонит адвокат Кампилли. Пройдите туда!

Я увидел его руку с большим перстнем на пальце. Корси слегка подтолкнул меня по направлению к потайной дверке напротив лоджии. Я обернулся, чтобы поклониться священнику, с которым беседовал. Его уже не было возле нас. Однако он не исчез. Я разглядел его спину в глубине коридора, он возвращался в читальный зал. И только тогда я внезапно вспомнил, где мы с ним виделись. Этот священник в Грегориане вызвал отца де Воса в коридор и потом вполголоса что-то ему объяснял у двери комнаты, где я ждал. Ну ясно, тот самый.

— Осторожно. Ступеньки!

Сколько их! Узкий проход, полумрак, что ни шаг, то поворот и ступеньки. Две, три, пять. То вверх, то вниз. Сердце слегка сжимается. В голове пустота. Образ священника, едва я вспомнил, откуда его знаю, сразу потускнел. Я испытывал неловкость, словно меня вызвали к телефону из церкви во время богослужения. И все это из-за особой атмосферы, царящей в библиотеке, в ней действительно есть что-то от «божьего храма». Непонятно, как Кампилли решился меня вызвать. Я прибавил шагу. Тревога возрастала. Я начал машинально шептать: «Дурное известие! Дурное известие! Дурное известие!» Но я повторял это скорее из желания отогнать недоброе, чем от предчувствия его. «Дурное известие! Дурное известие!» Но для чего же звонить? Почему не подождать, пока я вернусь домой?

Наконец комната синьора Корси. Стены сплошь завешаны портретами духовных лиц в полном облачении. Письменный столик завален регистрационными книгами. На них преспокойно лежит телефонная трубка. Я схватил ее.

— У телефона! Это я! Слушаю вас!

Голос у Кампилли елейный, неестественный:

— Мой дорогой мальчик, я жду тебя. Возвращайся сейчас же.

— Но что случилось? — воскликнул я. — Дурные вести?

Пауза. Во время этой паузы он, видимо, изменил решение. Я это почувствовал. Сперва он не хотел сообщать по телефону то, что должен был мне сообщить. Теперь, заметив, что напугал меня, он сказал:

— В курию сегодня утром пришла телеграмма из Торуни. Понимаешь?

— Не понимаю! Что случилось? Ради бога!

У страха глаза велики. Прежде чем я успел сообразить, сколь нелепо мое предположение, будто в курию стали бы телеграфировать, если бы с отцом что-нибудь стряслось, я проникся уверенностью, что произошла катастрофа. Я все еще бессознательно прижимал к уху трубку, хотя ничего доброго уже не ждал.

— Вчера ночью в Торуни умер епископ Гожелинский. Я хотел немедленно поделиться с тобой этой вестью.

— Сейчас приду, — сказал я.

— Правильно! Мы побеседуем.

Я горячо поблагодарил Корси за его любезность. Отнес документы. Четыре возвратил. Что касается пятого, то попросил сохранить его за мной до завтра. Я поклонился священнику, которого видел у де Воса. Все делал в крайней спешке. Не прошло и четверти часа, а я уже стоял перед Кампилли. Он ждал меня в холле. Сам отворил мне калитку и входную дверь. Перед уходом в библиотеку я с ним не виделся. Мы крепко пожали друг другу руки. Молча. Кампилли не заговорил со мной, даже когда мы проходили через приемную в его кабинет. В кабинете он тоже довольно долго молчал. Только снова стиснул мои руки. Тряс их и тряс.

— Смерть всегда есть смерть, — произнес он наконец. — Ты, однако, понимаешь, что она означает для твоего бедного отца.

— Поверьте, отец скорбит об этой смерти, — ответил я. — Отца в равной мере огорчало и то, что он не может работать в курии, и то, что почитаемый им епископ Гожелинский не расположен к нему.

— Тем не менее после кончины епископа безусловно ничто не помешает твоему отцу вернуться к столь любимому им делу.