Валтасаров пир. Лабиринт

— Значит, вы человек ученый, если это знаете, — похвалил он меня. — Я только в связи с Ладзаретто собрал сведения, которыми делюсь с вами. Проказа была страшно заразная. А попытки бороться с ней или помешать ее распространению тоже ужасны. Зараженного не впускали в церковь, над ним, как над усопшим, служили панихиду. Он слушал ее, лежа, как труп, со скрещенными на груди руками. Потом вставал, стряхивал с головы и ног землю, которой их посыпали, но домой, к своим, больше не возвращался. Был ли он родом из города или из деревни, его вычеркивали из списка живых. Имущество его переходило к наследникам. Он не имел права наследования, не мог выступать свидетелем, не мог составить завещания, поскольку прокаженных причисляли к умершим внезапной смертью. С течением времени обычай смягчился, и прокаженному даже разрешалось выходить за пределы лепрозория. Но при этом больной обязан был носить специальную одежду, чтобы каждый издалека видел, с кем имеет дело, и стучать колотушкой, предостерегая здоровых, что приближается человек, тронутый заразой. Все отчаянно боялись прокаженных, потому что в средние века суровая кара грозила и тому, кто сознательно или по неведению к ним прикоснулся. Иногда, особенно во время особой паники, такой человек был вынужден впредь разделять судьбу прокаженных.

— Какая жестокость! — содрогнулся я.

— Минувшие, давние дела, — заметил священник Пиоланти. — Сегодня у нас в Ладзаретто большая, современного типа больница сестер святого Спасителя. От прежних времен остались только церковь и приют, в котором я как раз и живу. Церковь сохранилась в неприкосновенности с четырнадцатого века. Приют внутри немножко перестроили. Там останавливаются священники, находящиеся проездом в Риме, вот такие, как я.

На следующий день мы снова в то же самое время сошлись в лоджии. Отсюда открывался прекрасный вид на узкий и интересный по архитектуре двор библиотеки. Но со двора несло жаром, как из кратера. Дышать нечем. Воздух плотный, давит сверху, потому что здесь властвует сирокко. Бедный Пиоланти задыхается в сутане, вероятно, одной и той же для зимы и лета. С лица у него стекает пот. Он вытирает его то платком, то рукавом. Увидев меня, протягивает руку. Она мокрая.

— А может, вы поехали бы со мной сегодня в Ладзаретто? — предлагает он. — Вам полезно провести несколько часов вне Рима.

Он складывает на груди свои большие руки и надувает щеки. Это должно означать, что и я в Ладзаретто буду дышать полной грудью.

— Сердечно благодарю, — говорю я. — Возможно, и в самом деле как-нибудь воспользуюсь приглашением.

— Ох нет, сегодня! — настаивает дон Пиоланти. — В приют сестер святого Спасителя приезжает религиозный хор и труппа, которая даст спектакль. Разумеется, религиозного содержания: средневековую мистерию. Мне сказали, что и хор и труппа пользуются доброй славой. Ну что, поедете?

— Согласен! С удовольствием. Но, пожалуйста, примите мое приглашение на обед.

— Нет! Нет! — Он молитвенно сложил руки. — В ресторан я не могу!

Я пытался его уговорить. Но он упорно твердил, что не пойдет. Тогда мы условились встретиться прямо на вокзале. Чтобы успеть пообедать, я ушел раньше обычного и не много потерял, потому что от жарищи голова шла кругом и о дальнейшей работе в тот день не могло быть речи.

XV

Мы очутились на вокзале в тот самый момент, когда подали поезд. Толпа ожидающих подхватила нас и, толкая из стороны в сторону, впихнула в вагон. Нас разлучили, но и священник и я — оба нашли себе место. Он в одном отделении, я в другом. Пиоланти сидел спиной ко мне. Время от времени он оборачивался в мою сторону и, щурясь от света, проверял, как я себя чувствую, а в моем отделении становилось совсем уж тесно и душно. В старом вагоне с жесткими скамейками не было перегородок между отделениями. Когда поезд наконец тронулся, повеяло прохладой. На первой станции — новая волна пассажиров. Из окна ничего не было видно, его загораживали пассажиры. Пиоланти больше не оборачивался. В моем отделении была такая давка, что он все равно не смог бы меня разглядеть. Зато я иногда видел в щелке между напиравшими со всех сторон людьми его большую рыжую голову. Она беспомощно покачивалась. Священник, видимо, дремал. Я тоже попытался закрыть глаза. Но заснуть было невозможно. Отслуживший свой век вагон трясся и скрипел. Поезд медленно тащился. Останавливался на всех станциях. В эти минуты я задыхался и не мог дождаться, пока он снова тронется. Поезд трогался, и я опять дышал. Он снова тормозил, и снова прекращался приток воздуха. И так в течение получаса.