Валтасаров пир. Лабиринт

Молодая балерина, о которой говорила Иоанна, выступала во втором отделении, почти в самом конце. Она была невысокого роста, плотного сложения, с прекрасно обрисованной мускулатурой, иссиня-черные, гладко причесанные волосы и правда сообщали очертаниям ее головы нечто змеиное. Танцевала она уверенно, без усилий, легко неся голову и непринужденно улыбаясь, ножки ее с изяществом выделывали всевозможные па, а движения рук, несомненно отработанные, были свободны и ничуть не скованны. Тем не менее в исполнении было что-то ученическое — прежде всего чрезмерная старательность; может, виной был обязательный «Умирающий лебедь», который не вдохновлял на поиски оригинальных решений и явно не соответствовал ее темпераменту. Однако Анджей решил сказать Иоанне, что выступление девушки с прилизанными волосами оставило самое яркое впечатление. И он бешено ей аплодировал. Пыл его отчасти объяснялся тем, что балерина, поворачиваясь лицом к нему во время танца, бросала в его сторону красноречивые взгляды. Так, во всяком случае, ему казалось. Хлопая изо всех сил, он и совсем уверился, что не ошибся: исполненным грации жестом благодаря публику за овацию, юная балерина одновременно послала чарующую улыбку — причем уже явно ему.

Он продолжал хлопать стоя, в гардероб ему было не к спеху. Он подумал, что после такой улыбки, пожалуй, стоит пойти со всей компанией в ресторан. Но тут же спохватился, что у него нет ни гроша. Когда надо было просить взаймы, Анджей всегда откладывал до последнего. И до тех пор, пока в кармане оставалось хоть несколько злотых, не мог заставить себя одолжить денег у Хазы. И вот теперь это обернулось против него: приходится отказать себе в удовольствии приятно провести вечер. Ничего не поделаешь! Он выругался про себя и двинулся в гардероб.

— Степ-чин-ска-я! Га-ли-на! Степ-чин-ска-я! — скандировали в зале молодые люди, вызывая на «бис» балерину.

В знак того, что ждут они напрасно, свет в зале погасили. В это время Анджей незаметно выскользнул из училища. Спустившись вниз по улице, он остановился на углу и оглянулся. Постоял, постоял, сунул руки в карманы и, насвистывая мелодию «Умирающего лебедя», решительно зашагал домой. И хотя ему безусловно было неприятно, что нельзя пойти со всеми в ресторан, вечером он остался доволен и в итоге почувствовал себя бодрей.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Хаза остался после обеда дома; он корпел над счетами.

До сих пор он еще не подавал декларации о доходах. То некогда было, то котелок не варил, но сегодня взял себя в руки и решил с этим покончить. Считал, подбивал итоги, вписывал цифры в нужные графы. С непривычки уставала рука; то и дело откладывая перо, он прикидывал в уме, сколько денег придется взять из неприкосновенного запаса для уплаты налога. С этой необходимостью он давно уже примирился, сказав себе: лучше так, чем с фининспектором связываться или судебным исполнителем. Когда раздался звонок, Хаза прикрыл черновик счета газетой и пошел к двери. Но прежде чем открыть, спросил: «Кто там?» Услышав знакомый голос, машинально открыл дверь и — побледнел. Он не предполагал, что когда-нибудь еще приведется встретиться с Дубенским. Во всяком случае, на этом свете.

— Барон! Ты жив? — пролепетал он.

Дубенский действительно был бароном. И титул стал его кличкой.

Да, он был жив. Хотя выглядел неважно: отощал, лицо с синюшным отливом, а роскошной шевелюры и в помине нет. Он снял пальто, почти приличное, но не по сезону легкое. Зато костюм был на нем дрянной, заношенный и с чужого плеча. Хаза, глаз с него не сводя, не спрашивал ни о чем. Дубенский воскрес и снова на свободе — вот что важно сейчас. Немного придя в себя, он спросил, кто еще из прежних дружков попал под амнистию.

— Все, только из тюрьмы никто не вышел, — заявил Дубенский. — Слишком суровый приговор был.

— А ты как же? — еще больше удивился Хаза.

— Очень просто! Срок получил небольшой.

— Как же это тебе удалось?

— Да вот так! — И, дерзко, вызывающе глянув на Хазу, он продолжал: — Помнишь приятеля своего, органиста, без которого ты бы ноги протянул? Так вот, он по сей день сидит, хотя провинился лишь в том, что жизнь тебе спас и еще кой-кому, а ты никого не спас, даже наоборот, а порхаешь себе, как пташка. Вот и мне выкрутиться удалось.

Хаза расчувствовался и протянул Дубенскому обе руки. В нем шевельнулось что-то вроде нежности. Грубый, наглый тон Дубенского, нелепо претенциозная манера выражаться — все это было так хорошо знакомо, вызывало в памяти столько воспоминаний, и Хаза забыл на миг, какими последствиями чревата для него эта встреча.

— Я просто ошалел, увидев тебя, ведь когда вас судили, я в бреду лежал и только потом узнал, что многих приговорили к смерти и надежды на помилование нет. Я думал, ты влип основательно.