Вальтер Беньямин

Беньямин даёт образец подобной двойственности по отношению к прошлому, исследуя поглощавшую его самого страсть собирателя. Мотивы коллекционерства многообразны и не всегда легко постижимы. Как заметил Беньямин (вероятно, первым), собирательство – страсть детей, для которых вещи – ещё не товар и оцениваются независимо от полезности, а вместе с тем – любимое развлечение богатых, которые имеют вполне достаточно, чтобы не нуждаться ни в чём полезном, а потому могут позволить себе роскошь – сделать «преображение вещей» («Schriften», I, 416) занятием в жизни. Для этого они непременно должны видеть во всём прекрасное, что требует «незаинтересованного созерцания» (по Канту). Так или иначе, коллекционная вещь обладает ценностью лишь для любителя, но не имеет потребительской стоимости. (Беньямин ещё не подозревал о том, что коллекционирование может стать в высшей степени надёжной и зачастую чрезвычайно выгодной формой помещения капитала.) А поскольку коллекционерство может распространяться на любую категорию предметов (не ограничиваясь предметами искусства, которые в любом случае отделены от повседневного мира предметов потребления, так как ничему не «служат») и тем самым искупает предмет, который не подчинён теперь никакой цели, но обладает внутренней ценностью, Беньямин мог бы сказать, что страсть коллекционера сродни страсти революционера. Подобно революционеру, коллекционер «воображает себя создателем не просто далёкого или былого мира, но, вместе с тем, мира лучшего, где люди, конечно, не только будут обеспечены всем необходимым лучше, чем в повседневной жизни, но где они освободят вещи от ярма полезности» («Schriften», I, 416). Итак, коллекционирование – это искупление вещей и, соответственно, искупление людей. Даже в чтении книг для настоящего библиофила есть что-то подозрительное. «И Вы всё это читали?» – передаёт Анатоль Франс вопрос гостя, поражённого его библиотекой. – «И десятой части не прочёл. Но, думаю, Вы тоже не каждый день пользуетесь своим севрским фарфором?..» (из эссе Беньямина «Распаковывая библиотеку»). (В беньяминовской библиотеке хранились коллекции редкой детской книги и книг психически больных; поскольку он не питал интереса ни к детской психологии, ни к психиатрии, эти книги, как многое другое среди его сокровищ, были буквально ни для чего не нужны, не служа ни развлечению, ни обучению.) Отсюда и фетишистский характер, который Беньямин явно придаёт собираемым вещам. Для коллекционера, как и для работающего на него рынка, решающей становится ценность подлинности, которая замещает «культ ценности», выступая его секуляризованной формой.

В этих, как и многих других, соображениях Беньямина есть бесхитростный блеск, не характерный для тех погружений в глубины, где он, как правило, крепко держит себя за руку. На самом деле, здесь перед нами поразительные примеры фланирования его мысли, работы его ума, когда мыслящий, на манер городского фланёра, попросту вверяется себе, отпуская интеллект на ознакомительную прогулку. И как блуждания среди сокровищ прошлого составляют роскошную привилегию получившего наследство, так и «коллекционерский взгляд на мир – это, в высшем смысле слова, взгляд наследника» («Распаковывая библиотеку»): обладая вещами – а «владение представляет собой самую глубокую связь с вещами из всех возможных» – он переносится в прошлое, чтобы, не отвлекаясь на настоящее, добиться «возрождения прошедшего». Поскольку же это «глубочайшее влечение» собирателя не имеет ни малейшего общественного смысла, а выражается лишь в чисто приватных любительских утехах, то и «всё сказанное с точки зрения настоящего коллекционера» обречено выглядеть «чудачеством» вроде совершенно жан-полевского портрета писателя из тех, «что пишут книги не потому, что они бедны, а потому, что недовольны книгами, которые им вполне по карману, но совершенно не нравятся». Впрочем, при ближайшем рассмотрении в этом чудачестве проглядывают примечательные и далеко не безобидные свойства. Назову одно: сам этот – характерный для эпох общественного помрачения – шаг, когда собиратель не просто укрывается от публичности в приватность четырёх домашних стен, но и забирает с собой ради их украшения бесчисленные сокровища, бывшие прежде достоянием общества. (Речь, понятно, не о нынешнем коллекционере, собирающем всё, что имеет или, по его оценке, могло бы иметь рыночную стоимость либо же способно повысить его социальный статус, а о коллекционере, который, подобно Беньямину, ищет странные предметы, по мнению других, не стоящие ничего.) Тем самым в его страсти к прошлому как таковому, порождённой презрением к какому бы то ни было настоящему и потому, скорей всего, безразличной к любым объективным характеристикам, проявляются черты, из-за которых мы вряд ли можем быть так уж уверены, что традиция – его единственная путеводная нить и что традиционные ценности при любых обстоятельствах будут в его руках в полной безопасности.