Вальведр

Что было замечательно, так это то, что мы никогда не умели принять какого-нибудь решения. Мне казалось, что я чувствую какую-то тайну за недомолвками и колебаниями Алиды. Она утверждала, что и я что-то скрываю, что я не покидаю задней мысли о женитьбе на Аделаиде, или что я чересчур люблю свою свободу артиста, чтобы всецело отдаваться нашей любви. А когда я предлагал ей свою жизнь, свое имя, свою веру, свою честь, она от всего отказывалась во имя своей собственной совести и своего собственного достоинства. Какой нас окружал безысходный лабиринт и страшный хаос!

Когда она ушла, сказав по обыкновению, что она подумает, и что я должен ждать ее решения, я стал взволнованно ходить под виноградником и нечаянно дошел до угла стены, где находилась беседка Обернэ. Там были Аделаида и Роза. Они разговаривали.

— Я вижу, что мне надо трудиться, чтобы сделать удовольствие нашим родителям, моему брату и тебе, — говорила девочка, — а также нашему доброму другу Вальведру и Павле, одним словом, всем! Однако так как я хорошо чувствую, что ленива по природе, то мне хотелось бы, чтобы ты нашла мне еще другие основания победить свою лень!

— Я уже говорила тебе, — отвечал чистый голос старшей сестры, — что труд угоден Богу.

— Да, да, потому что мое рвение докажет ему мою любовь к моим родителям и друзьям. Но почему же во всем этом только мне одной труд учения не доставляет большого удовольствия?

— Потому что ты не рассуждаешь. Ты воображаешь, что от безделья тебе станет весело? Ты сильно ошибаешься! Раз то, что нам приятно, огорчает тех, кто нас любит, значит, мы поступаем несправедливо и нехорошо, а следовательно, нас ждут раскаяние и горе. Понимаешь ли ты это? Скажи!

— Да, понимаю. Значит, если я буду лениться, я буду гадкая!

— О да, ручаюсь тебе! — сказала Аделаида с таким ударением, которое выдавало много внутренних намеков.

Девочка, должно быть, угадала смысл этих намеков, потому что она продолжала после минутного молчания:

— Скажи мне, сестрица, разве наша приятельница Алида гадкая?

— Это почему же?

— А как же! Она целый день ничего не делает и ничуть не скрывает, что никогда не хотела ничему учиться.

— Все-таки, она не гадкая. Должно быть, ее родители не дорожили ее образованием. Но раз ты заговорила о ней, неужели ты думаешь, что ей очень приятно ничего не делать? Мне кажется, что она частенько скучает.

— Не знаю, скучает ли она, а только она вечно зевает или плачет. Знаешь, она ведь не весела, наша приятельница! И о чем это она думает с утра и до вечера? Может быть, она вовсе не думает?

— Ты ошибаешься. Так как она очень умна, то наоборот, она думает много, пожалуй, даже чересчур много думает.

— Чересчур много думать! Папа вечно повторяет мне: «Да думай, думай же ты, шальная голова! Думай о том, что ты делаешь!»

— Отец прав. Надо всегда думать о том, что делаешь, и никогда не думать о том, чего не должно делать.

— О чем же думает тогда Алида? Ну-ка скажи, угадала ли ты, о чем?

— Да, и сейчас скажу тебе это.

Аделаида инстинктивно понизила голос. Я приложил ухо к щели в стене, совершенно забыв, что я решил было никогда не шпионить.

— Она думает обо всем на свете, — говорила Аделаида. — Она такая же, как ты и я, быть может, даже гораздо умнее нас обеих. Но она думает без порядка и направления. Ты можешь это понять, ты часто рассказываешь мне свои ночные сны. Так вот, когда ты видишь сны, думаешь ты или нет?

— Да, раз я вижу массу лиц и предметов, птиц, цветов…

— Не зависит ли от тебя видеть или не видеть все эти призраки?

— Нет, ведь я же сплю!

— Значит, ты лишена воли, а следовательно, и рассудка и последовательности мысли, когда тебе грезятся сны. Так вот, иные люди грезят почти всегда, даже наяву.

— Значит, это болезнь?

— Да, очень мучительная болезнь, от которой можно исцелиться изучением истинных вещей, потому что не всегда грезятся только прекрасные сны, как тебе. Бывают и печальные и страшные сны, когда в голове пусто, и люди кончают тем, что верят своим собственным видениям. Вот почему ты видишь нашу приятельницу плачущей без видимой причины.

— Вот оно что! Знаешь, что пришло мне на мысль? Мы с тобой ведь никогда не плачем. Я видала тебя в слезах только тогда, когда мама была больна, а больше никогда. Я, правда, иногда зеваю, но это тогда, когда часы показывают десять часов вечера. Бедная Алида! Я вижу, что мы благоразумнее ее.

— Не воображай, что мы с тобой лучше других. Мы счастливее, потому что имеем родителей, которые дают нам хорошие советы. А затем, поблагодари Бога, Розочка, поцелуй меня и пойдем посмотреть, не нужны ли мы маме по хозяйству.