Вальведр

Этот краткий и простой урок нравственности и философии в устах восемнадцатилетней девушки заставил меня сильно призадуматься. Не коснулась ли она поразительно умно настоящей раны, читая мораль младшей сестре? Ясен ли ум Алиды, и воображение ее не уносит ли ее рассудок в болезненный и иной водоворот? Ее нерешительность, непоследовательность ее то религиозных, то скептических порывов, припадков ревности то к мужу, то ко мне, ее упорные отвращения, ее расовые предрассудки, ее быстрые пристрастия, даже самая ее страсть ко мне, такая строгая и в то же время такая пылкая — что же думать обо всем этом? Я почувствовал такой страх перед ней, что вообразил себя в одну минуту избавленным от ее роковых чар наивным и святым разговором двух детей.

Но мог ли я быть спасенным так легко, я, носивший, подобно Алиде, небо и ад в моем смятенном уме, я, посвятивший себя мечте поэзии и страсти, не желая допускать, чтобы над моими собственными видениями и свободным внутренним творчеством стоял целый мир изысканий, освященных трудом других и рассмотренных великими личностями? Нет, я был чересчур горд и лихорадочен для того, чтобы понять это простое и глубокое слово Аделаиды к своей маленькой сестре: изучение истинных вещей! Ребенок понял, а я пожимал плечами, отирая пот с моего пылающего лба.

Последующие дни были богаты часами блаженства, упоениями и ужасными треволнениями, а также муками и унынием. Я оставался в домике и пытался начать писать книгу, именно на тему о сжигавшем меня вопросе любви! Казалось, сама судьба бросила меня в самые недра моего сюжета, а случай предоставил мне рабочий кабинет в форме того оазиса, о котором мечтают поэты. Я был, правда, между четырех стен, в некоторого рода тюрьме, правильно окаймленной беседкой и однообразной зеленью. Но в этом отгороженном, запущенном месте имелись кипы разных кустов, среди которых красивая корова и грациозные козы блестели на солнце, точно в бархатной рамке. Трава росла так густо, что к каждому утру ощипанные накануне места оказывались вновь заросшими. Сзади домика благоухали розы и цвела красная жимолость несравненной красоты. Маленькие ласточки резво реяли в воздухе под стрижами с темными перьями, обрисовывавшими более широкие и смелые изгибы, чем ласточки. С чердака я мог видеть, повыше домов, спускавшихся по крутому косогору, клочок озера и горные вершины. Погода стояла томительно жаркая, утра и ночи были великолепные. Алида приходила каждый день провести со мной два или три часа. Подразумевалось, что она ходит молиться; из церкви она уходила в маленькую дверь. Манассия помогал ей, подавая ей сигнал, когда улица была пуста. Я не показывался, никогда не выходил из моей загородки, и никто не мог подозревать моего присутствия.

Мозервальд стал вносить чрезвычайную деликатность в свои сношения со мной, как только он узнал, что у меня бывает г-жа де-Вальведр. Он приходил только тогда, когда я присылал за ним. Он перестал меня выспрашивать и окружал меня заботами и баловством, конечно, втайне по адресу любимой женщины, но не скандализировавшими ее. Она только смеялась и утверждала, что еврей достаточно награжден за свои заботы тем доверием, которое она оказывает ему, приходя в его дом, и тем, что я принимаю всерьез дружбу с ним.

Я принимал это странное положение и нечувствительно привыкал к нему, видя, как легко относится к нему г-жа де-Вальведр. Планы наши нимало не подвигались вперед, мы вечно их оспаривали, и их можно было все более и более оспаривать.

Алида начинала думать, что Мозервальд не ошибся, т. е. что Вальведр, необычно озабоченный, замышляет какой-то таинственный план. Но что же именно? Он мог точно так же замышлять исследование морей юга, как и требование судебным порядком о прекращении супружеского сожительства. Он был по-прежнему все так же мягок и вежлив к жене. Ни малейшего намека на нашу встречу поблизости его виллы. Никто, по-видимому, не слыхал от него об этом; ни малейшего признака подозрения.