Вам доверяются люди

Коротко распорядившись: «В операционную!», Матвей Анисимович вместе с Крутых срочно приступил к операции. Немногословный Крутых, делавший все очень добротно и прочно, нравился Львовскому. В чем-то, — Львовский вряд ли сумел бы объяснить, в чем именно, — они были похожи друг на друга. У Крутых было излюбленное выражение: «Надо — так надо!», он произносил его на разные лады, но обозначало оно, в общем, ту же безотказность, которую исповедовал Львовский.

Операция Расторгуевой прошла благополучно.

Кругленькую, малорослую старушку еще не перевезли в палату, когда снизу позвонили и попросили кого-нибудь из врачей спуститься в вестибюль. Львовский пошел сам.

Плотный, круглолицый и такой же малорослый человечек, как Расторгуева, кинулся ему навстречу:

— Профессор Мезенцев? Я насчет своей мамаши…

— Я не Мезенцев, — поспешно сказал Матвей Анисимович. — А вы, по-видимому, товарищ Расторгуев?

— Точно, точно, именно Расторгуев, — отступая на шаг, подтвердил человечек. — Меня ночью дежурный доктор заверил, что мамашу с утра будет оперировать сам профессор Мезенцев…

— К сожалению, профессора Мезенцева сегодня с утра не было, да и сейчас еще нет. Он придет позже. А откладывать операцию вашей мамаше было бы неблагоразумно. Можете не беспокоиться, товарищ Расторгуев, операция сделана, и все будет в порядке.

— Сделана?! — Расторгуев как-то странно заюлил, словно не зная, о чем говорить дальше. — А кто же, извиняюсь, делал?

— Да я и делал, — сказал Львовский. — Завтра после четырех приходите навестить. Еды никакой не надо, а вот лимончиков захватите…

Развязная и в то же время заискивающая улыбочка появилась на лице Расторгуева.

— Вы, значит, и делали? Вот ведь какая история… — он был явно растерян и чего-то не договаривал. — Лимончиков принести — это мы и сегодня можем. Лимончики, извиняюсь, для нас тьфу, ерунда! Очень вам благодарен, доктор…

Львовский всегда смущался, если родственники больных начинали изъявлять ему благодарность.

— Я передам вашей матушке, что вы заходили справляться, — быстро сказал он, — а до девяти вечера можете звонить в наше справочное. Номер телефона знаете?

Он назвал номер, пожелал Расторгуеву всего хорошего и, еще раз повторив: «Не волнуйтесь, все будет в порядке!», ушел наверх.

Расторгуев задумчиво потоптался на желто-красных плитках чисто вымытого пола, повертел в руках добротную каракулевую шапку и, оглядевшись, увидел окошечко с крупной надписью: «Справочное бюро». В окошечке виднелась бело-розовая, кукольная физиономия Раечки.

— Извиняюсь, девушка, — заглядывая в окошечко, сказал Расторгуев, — не знаете ли, как будет фамилия того доктора, с которым я разговаривал? Лысоватый такой, и голос слабый…

— Доктор Львовский, — холодно отчеканила Раечка и, подумав, добавила: — Заместитель профессора Мезенцева.

— Ах, так? — неизвестно почему обрадовался Расторгуев. — Очень, очень приятно! Не угодно ли полакомиться?

И он высыпал на подоконник Раиного оконца несколько конфет «мишка на севере». Раечка слегка улыбнулась:

— К чему это, право?

— Угощайтесь на здоровье! — сказал Расторгуев и весело зашагал к выходу.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Прошла неделя с того злосчастного утра, когда Степняк сказал себе: «Уж если не заладится…», а неприятности все продолжались. Неприятности были разные, пока не очень значительные, если не считать сообщения Львовского, которое буквально ошеломило Степняка. У «бога» дрожат руки?! «Бога» надо отстранять от операций?! Это не укладывалось в голове. И это даже нельзя было назвать неприятностью. Удар! Удар по больнице. Удар по всем тем, кто рвался сюда именно потому, что здесь оперировал Мезенцев. Удар по самому Фэфэ, который — если верить Львовскому — ничего не подозревает о своем несчастье.

Не верить Львовскому Степняк не мог. Он слишком хорошо, слишком давно знал Матвея. Будь у того хоть капля сомнения, он не пришел бы к Степняку с этой убийственной новостью.

Львовский, Лознякова и сам Степняк, запершись в кабинете Ильи Васильевича, держали совет: как быть? Как, под каким предлогом, отстранить старика от операций? Все трое, не замечая этого, вдруг начали называть блистательного Фэфэ стариком.

— Придется сказать прямо. Разве обманешь такого первоклассного хирурга? Все равно поймет с полуслова… — Степняк вскочил со своего кресла и, как всегда в минуты волнения, стиснув кулаки в карманах халата, зашагал по кабинету.

Юлия Даниловна, запрокинув расстроенное, утомленное лицо, легонько вздохнула:

— Нет, нельзя. Это убьет старика.

Львовский, уже десятки раз передумавший все то, о чем сейчас думал Степняк, согласился:

— Нельзя. Слишком честолюбив.

— При чем здесь честолюбие?!

Степняк остановился перед Львовским. Тот, нахохлившись, пристроился в уголке дивана.

Был вечер. На столе Степняка горела неяркая лампа. Верхнего света не зажигали, и от теней, сгустившихся в глубине большого кабинета, было еще грустнее.

— При том… — тихо сказал Львовский. — Ты, Илья Васильевич, не представляешь себе, какое у этого человека честолюбие. Мне иногда кажется, что он лишен всяких иных чувств.