Вампиры: Когда ночь сменяет ночь

Я вспомнила мучительную неизвестность и лихорадочное чтение рукописей в компании отца Фредерика несколько месяцев назад, когда Доминик последовал за Диким Охотником и я не знала, увижу ли его вновь. Кто мог подумать, что приобретённое тогда знание пригодится мне сейчас…

— Ноябрьское полнолуние отмечает начало тёмной половины года в мире людей — время, когда ворота в потусторонний мир закрываются, и его обитатели остаются запертыми в нём до майского полнолуния. Недаром все праздники мёртвых отмечаются именно в светлую половину, с мая по ноябрь: Розалии[1] в Средневековой Европе, кельтский Самэйн, el Dеa de Muertos[2]… В эти месяцы духам разрешено ненадолго покидать свой мир и появляться в человеческом. Демоны остаются запертыми в своём измерении, но если до ночи ноябрьского полнолуния в жертву будет принесено последнее 24-ое сердце, ворота распахнуться и для них. Если в ночь полнолуния они вырвуться в мир людей и совершат массовое жертвоприношение — нас всех — то последняя сдерживающая их окова падёт, и они освободятся…

На несколько секунд воцарилась тишина, которую нарушил отец Энтони:

— Что мешает им вырваться в этот мир раньше, как только 24-ая жертва будет принесена? Почему вы уверены, что это произойдёт именно в ночь полнолуния?

— Потому что мрак гуще всего перед рассветом, — невесело усмехнулась я. — Ворота открываются в мае, но, судя по праздникам смертных, духи приходят в мир людей в разное время: Лемурии[3] в Древнем Риме проводили в мае, Обон[4] в Японии отмечают в августе, День Всех Святых — в конце октября… Но покинуть его они обязаны не позже полнолуния ноября. Именно тогда мириады духов, что бродят сейчас по земле, устремятся обратно в свой мир. Ни в одну другую ночь года ворота не будут распахнуты так широко, чтобы всех их принять… Если демоны освободятся в эту ночь, ворота больше не закроются — им будет просто нечего защищать…

Отец Энтони осторожно притронулся к моему плечу, будто утешая.

— Вы сами произнесли это слово, дочь моя: если. Времени мало, но оно есть. Ничего ещё не потеряно.

Я не уставала удивляться решимости и мужеству преподобного отца перед лицом катастрофы. Вспомнив фразу, однажды сказанную им, когда я ещё была человеком, я не удержалась от улыбки:

— Помните, вы как-то говорили, что были рождены не дубом, а тростником? Так вот, во время бури дуб падает, а тростник остаётся.

— Я уже пожил своё, дитя. Мои молитвы о том, чтобы бурю выстояли вы и те, кто вам дорог.

— Те, кто мне дорог, — повторила я. — Значит, в какой-то мере вы молитесь и о себе.

В глазах преподобного отца мелькнула растроганность, и он поспешно отвернулся.

— Всё хотел спросить вас: что стало с вашей семьёй?

— Они живут, как жили. Время от времени я звоню им. Но, по-моему, они чувствуют, что со мной что-то не так, поэтому я свела общение до минимума. Им незачем знать…

— И вы ни разу не видели их с тех пор, как… изменились?

— Один раз. После того, как сбежала от Арента. Я не хотела, чтобы он знал о них… И сейчас тоже — для них безопаснее, если я не буду вертеться у входа в дом.

Отец Энтони окинул взглядом пышные кусты, аккуратные островки, засаженные бледно-голубыми крокусами.

— Вы слышите эту тишину? Чувствуете это спокойствие? Я многое передумал здесь — обстановка к этому располагает. Вы ведь знаете, я рано лишился семьи и, выбрав путь, который выбрал, не мог обрести другую. Но в вас я вижу дочь, которой у меня не было и не может быть…

— Зачем вы это говорите?

— Мы счастливы, когда счастливы те, кого мы любим. Это самоотверженно, но и эгоистично одновременно. Поэтому не воспринимайте то, что я хочу предложить, как жертву с моей стороны. Я делаю это и ради собственного спокойствия.

Начиная что-то смутно понимать, я молча смотрела на осунувшееся от усталости сосредоточенное лицо преподобного отца.

— Я — "стоящий меж двух миров", — тихо произнёс он. — Моя кровь даст вам силу расправиться с дьяволом, который…

— Вы отдаёте себе отчёт в том, что мне предлагаете?

— Я предлагаю вам возможность раз и навсегда освободиться от страха…

— Осушив ваши вены, распотрошив грудь, как на одной из этих картинок, и вырвав трепещущее сердце из ещё живого тела?

Отец Энтони немного побледнел, но голос прозвучал решительно:

— Моя боль будет длиться несколько мгновений, ваша — столетия. По-моему, это несравнимо.

— И какого же ответа вы ожидаете от меня?

— Благоразумного.

Горько усмехнувшись, я отступила в тень. Усыпанные цветами ветви легко погладили меня по спине.

— Дитя моё, — прошептал отец Энтони. — Не смотрите так… Я ведь хочу вам добра…

Да, я это понимала. Но одно то, что он допускал мысль, что я могу пойти на подобную дикость, задевало меня за живое.

— Была рада повидать вас, отец. Доброй ночи.