Вампиры Восточной Европы

И.В. Гете в «Коринфской невесте» (1797) романтически переосмысляет рассказ Флегонта из Траллеса о призрачной невесте, придав ей черты вампира, высосавшего кровь из юноши. Среди прочего поэт отмечает, что героиня «как снег бледна», «как лед хладна»[64]. Холодным телом обладает македонский вампир, а вот бледный вид можно считать первым штампом, которым наградили литературного кровопийцу. Настоящий вампир (условимся называть так персонаж фольклора) имеет красное, а не бледное лицо. Правда, бледность свойственна трупу, оживленному колдуньей Эрихто при помощи крови («Фарсалия»), но вообще она — прерогатива привидения. Ле Фаню, внимательно изучивший свидетельства о вампирах, имел повод заметить: «Мертвенная бледность, приписываемая этим выходцам с того света, не более чем мелодраматическая выдумка». Стокер же, как ни в чем не бывало, наделяет графа Дракулу «необыкновенной бледностью лица». Понятно, что с красной физиономией простолюдина за девушками не угонишься, а именно этим занимается большинство литературных вампиров.

Береника. Иллюстрация Г. Кларка (1916).

Румынский поэт Ион Будай-Деляну в поэме «Цыганиада» (1812) представил читателю стригоя, чей вид традиционно ужасен. Стая, пролетающая над залитыми лунным светом горами, состоит из существ «с черными крыльями, белыми лицами, алыми губами, жадных до крови». В этом описании возобладал тип вампира- призрака, напоминающий индийских и греческих чудовищ. Не обошлось без стригоек (румынских ламий) — «прекрасных дам, ломающих в своих ночных прогулках людские кости».

Лорд Рутвен из рассказа «Вампир» (1819) Джона Полидори — первый в чреде знаменитостей вампирского мира, лишивших восточноевропейский оригинал всей его уродливости. Никакой красноты и черноты! Никаких черепов, хвостов, дырявых спин, мерзких запахов и погребальных одежд! Внешний лоск, аристократичность манер, романтическая таинственность, притягательная задумчивость («задумчивый Вампир», по Пушкину). От мертвеца в нем только «мертвенный взгляд серых глаз» (даже не красных!). Родственников он не имеет, охотится за всеми подряд и показывается днем, хотя склонен к ночному образу жизни. Его жертвы умирают, но не становятся вампирами (о сербской эпидемии в Европе успели позабыть). Ну а кровь он высасывает, пуская в ход зубы: «Шея и грудь были залиты кровью, и на горле виднелись следы зубов, прокусивших вену. „Вампир, вампир!“ — с ужасом воскликнули все, указывая на отметину»[65]. Не может же столь галантный кавалер иметь змеиное жало! И язык как орудие укуса полностью уступает место зубам.

«Острыми зубами» скрежетал кровопийца в поэме Джорджа Байрона «Гяур» (1813). В новелле Эдгара По «Береника» (1833) «длинные, узкие, ослепительно-белые» зубы умершей девушки становятся объектом болезненной мании героя, усматривающего в них потенциальную угрозу для своей жизни (о вампирской сущности Береники не сказано). У чудовища из английского бульварного романа «Вампир Варни» (1847) зубы «выглядят устрашающе и выступают вперед, как у дикого зверя, ужасающе, ослепительно-белые, похожие на клыки».

Титульный лист первого издания романа «Вампир Варни» (1847).

В романе Стокера заостряющиеся зубы — верный признак начавшейся трансформации человека в вампира. В рассказе Ф. Кроуфорда «Ибо кровь есть жизнь» (1905) у вампира видны «два блестящих зуба», на которых сверкают капли крови.

Горло жертвы становится главным объектом внимания кровопийцы. Правда, Кларимонда из повести Теофиля Готье «Любовь мертвой красавицы» (1836) пьет кровь из пальца и руки юноши. Грудь, заключающая в себе элемент интимности, будет реабилитирована в XX в. Хрестоматией эпизод из рассказа Ф.И. Коулса «Вампир из Кальденштайна» (1938), в котором три кровососа спорят, откуда кому пить кровь — из горла, груди или ног жертвы.

Титульный лист первого издания повести А.К. Толстого «Упырь» (1841).

Шарль Нодье в прозаической поэме «Смарра, или Ночные демоны» (1821) попытался без особого успеха вернуться к образу античного кровопийцы с его ярко выраженным птичьим обликом. Злой дух Смарра «раскрывает диковинно изрезанные крылья, взмывает вверх, падает вниз, раздувается, съеживается и, вновь сделавшись мерзким карликом, сияющим от радости, вонзает мне в сердце тонкие стальные когти, с коварством пиявки пьет мою кровь, разбухает, поднимает огромную голову и хохочет». Ряд черт Смарры заимствован из южнославянского фольклора, в частности из поверий о летучих мышах — например, длинный хоботок, которым он прикасается к кровоточащему человеческому сердцу, «дабы хоть на мгновение утолить мучившую его нестерпимую жажду».