Ван Гог. Письма

ты извинишь меня за то, что я задержался с ответом на твое.
В наброске «Сад», возможно, есть нечто вроде
…лазури бархатистой
цветов и куп листвы тенистой.
Кривелли это или Вирелли – не имеет значения. Во всяком случае, на твои цитаты я
решил ответить пером, но без слов. Сегодня я тоже не расположен заниматься спорами, так как
с головой ушел в работу.
Сделал большие рисунки пером. Два: необозримая равнина – вид с птичьего полета,
сделанный с верхушки холма, – виноградники, сжатые хлебные поля. Все это множится до
бесконечности, убегая, как морская гладь, к горизонту, обозначенному холмами Кро. Это не
похоже на японцев, и в то же время это самая японская вещь из всех, сделанных мною.
Крохотная фигурка пахаря да маленький поезд, проходящий в хлебах, – вот все живое, что в
ней есть.
Кстати, в первые дни моего приезда в эти места у меня был разговор с одним знакомым
художником. «Вот уж что будет скучно писать!» – сказал он. Я ничего не ответил: я настолько
остолбенел, что у меня даже не хватило сил наорать на этого идиота. Я все прихожу, прихожу и
прихожу туда. Так вот, я сделал два рисунка этого плоского пейзажа, где нет ничего, кроме
бесконечности – вечности. И вот приходит однажды, когда я пишу, один тип, – заметь, не
художник, а солдат. Я его спрашиваю: «Скажи-ка, тебя удивляет, что я нахожу это место таким
же прекрасным, как море?»
А уж море этот парень знал.
«Нет, – отвечает он, – меня не удивляет, что вы находишь это место таким же
прекрасным, как море; я и сам считаю, что оно покрасивее даже океана: оно ведь населенное».
Кто же из этих двух зрителей был больше художником – первый или второй,
живописец или солдат? Я предпочитаю глаз этого солдата, правильно?
Теперь вот что я хочу тебе сказать – и ответь мне на этот раз быстро, со следующей
почтой,– согласен ли ты сделать для меня наброски с твоих бретонских этюдов? У меня
приготовлена посылка, но, прежде чем ее отправить, я хочу сделать еще по крайней мере
полдюжины новых набросков пером. Не сомневаясь, что ты сделаешь все возможное, я, со
своей стороны, приступаю к работе, хотя не знаю даже, как ты отнесешься к моей просьбе. Так
вот эти наброски я отошлю брату – пусть отберет кое-что для нашей коллекции. Я ему уже,
впрочем, писал по этому поводу; но нам предстоит одно дело, из-за которого мы останемся без
единого су. Дело в том, что Гоген, который сильно болел, по всей вероятности, проведет
будущую зиму со мной здесь, на юге. Остановка только за дорожными расходами: когда он
приедет сюда, вдвоем будет жить дешевле, чем в одиночку, ручаюсь, за это. Вот еще одна
причина, по которой я хочу, чтобы у меня здесь были твои работы. Как только сюда явится
Гоген, мы с ним постараемся устроить что-нибудь в Марселе и, вероятно, выставимся. Поэтому
я хочу иметь здесь и твои вещи, не лишая тебя, однако, шансов продать их в Париже. Во всяком
случае, предлагая тебе обменяться набросками с этюдов, я не желаю, чтобы ты остался в
проигрыше. Как только смогу, мы обделаем еще одно дело, но сейчас я в весьма стесненных
обстоятельствах.
Убежден, что если мы с Гогеном рано или поздно выставимся в Марселе, то пригласим
тебя участвовать в выставке. Тома купил, наконец, этюд Анкетена «Крестьянин».
Жму руку. До скорого свиданья.
Б 11 note 125
Сегодня посылаю тебе еще девять набросков с написанных этюдов. Таким образом, ты
увидишь пейзажные мотивы, вдохновляющие папашу Сезанна: Кро у Экса – почти то же
самое, что окрестности Тараскона и здешнего Кро. Камарг еще проще, ибо часто там нет
ничего, кроме никудышной земли с кустами тамариска и жесткими травами, которые на этих
убогих пастбищах все равно что алоэ в пустыне.
Зная, как ты любишь Сезанна, я подумал, что эти наброски Прованса, пожалуй, доставят
тебе удовольствие. Не потому, конечно, что мой рисунок напоминает Сезанна, – о нет, между
нами не больше сходства, чем между Монтичелли и мной! – но потому, что и я люблю край,
который они так любили, и по тем же причинам – за колорит и логику рисунка.
Дружище, под словом «сотрудничество» я вовсе не подразумевал работу двух и больше
художников над одной и той же картиной. Я скорее имел в виду различные произведения, но
такие, которые усиливают и дополняют друг друга. Скажем итальянские примитивы, немецкие
примитивы, голландскую школу, собственно итальянцев – короче говоря, всю живопись!
Ведь в наши дни импрессионисты также составляют группу, несмотря на все их
гибельные междоусобицы, во время которых каждый член группы хватает другого за глотку с
яростью, достойной лучшего применения и назначения.
У нашей северной школы есть глава – Рембрандт, поскольку его влияние чувствуется у
всякого, кто соприкасался с ним. Мы видим, например, как Пауль Поттер пишет животных в
пору течки, животных, исполненных страсти, на фоне страстного пейзажа – грозы, солнца,
меланхолической осени, но этот же Пауль Петтер, до того как познакомился с Рембрандтом,
был довольно сух и педантичен.
Рембрандт и Поттер – вот люди, которые близки, как братья. Рембрандт, по всей
видимости, никогда не притрагивался кистью ни к одному холсту Поттера, тем но менее Поттер
и Рейсдаль обязаны ему лучшим, что у них есть, – тем, что трогает за душу каждого, кто умеет
разглядеть сквозь их темперамент уголок старой Голландии.
Далее, сотрудничество, объединение художников (как во времена корпораций св. Луки)
желательно и с точки зрения материальных трудностей, обременяющих жизнь художников. Они
были бы более счастливы и, во всяком случае, менее смешны, глупы и преступны, если бы
защищали общие интересы и любили друг друга, как добрые товарищи, вместо того чтобы
заниматься взаимопоеданием.
Впрочем, я отнюдь не настаиваю: я ведь знаю, что жизнь уносит нас так быстро, что нам
не хватает времени и на споры, и на работу. Вот почему, поскольку пока что это объединение
осуществляется лишь очень слабо, наши утлые дрянные суденышки несет в открытое море, и
мы одиноки на бурных волнах нашего времени.
Возрождение ли это? Упадок ли? Об этом уж судить не нам: мы стоим слишком близко к
современным событиям, и это неизбежно искажает перспективу. Они, вероятно, принимают в
наших глазах преувеличенные размеры и в том, что касается наших бед, и в том, что касается
наших заслуг.
Б 12 note 126
Бесконечно благодарен за присланные рисунки. Мне очень понравилась платановая
аллея на берегу моря с двумя разговаривающими женщинами на переднем плане и гуляющими
людьми. Женщина под яблоней и женщина с зонтиком – тоже, и еще четыре рисунка с
обнаженными женщинами, особенно с той, что моется, – эффект серого, подчеркнутый
черным, белым, желтым и коричневым. Прелесть!
Ах, Рембрандт!.. При всем моем восхищении Бодлером, я все же смею предположить,
прежде всего, на основании его стихов, что он почти не знал Рембрандта. Я здесь нашел и купил
маленький офорт Рембрандта – этюд обнаженного человека, реалистический и простой.
Человек стоит, прислонясь не то к двери, не то к колонне, в темном интерьере, луч сверху
скользит по его склоненному лицу и длинным рыжим волосам. Кажется, что это Дега, – так
правдиво и прочувствованно в своей животности это тело.
Но скажи-ка, хорошо ли ты разглядел «Быка» или «Мясную лавку» в Лувре? Нет, ты
недостаточно всмотрелся в них, а Бодлер – и того менее.
Для меня было бы истинным праздником провести с тобой утро в галерее голландцев.
Все это трудно описать словами; стоя же перед картинами, я мог бы тебе показать чудеса и
сокровища, после которых примитивы – в первую очередь и в особенности они – уже не
вызывают моего восхищения.
Что поделаешь! Я не эксцентричен: греческая статуя, крестьянин Милле, голландский
портрет, обнаженная женщина Курбе или Дега – эти совершенства с их спокойной
моделировкой производят на меня такое впечатление, что после них многое, в том числе
примитивы и японцы, начинает мне казаться лишь «пробой пера». Это тоже необычайно
интересует меня, но только завершенная вещь, только совершенство позволяет нам ощутить
бесконечность, а ведь наслаждение прекрасной вещью, подобно обладанию женщиной, и есть
миг бесконечности.
А знаешь ли ты художника Вермеера, который написал, в частности, очень красивую
беременную голландскую даму? Палитра у этого странного художника – лимонно-желтый,
серо-перламутровый, черный, белый. Разумеется, в его редких картинах можно, при желании,
найти все богатства палитры, но сочетание лимонно-желтого, бледно-голубого и жемчужного
для него так же характерно, как черный, белый, серый, розовый для Веласкеса.
Впрочем, мне прекрасно известно, что Рембрандт и голландцы разбросаны по разным
музеям и коллекциям и составить себе о них представление, зная только один Лувр, довольно
затруднительно.
Тем не менее об их искусстве лучше всего писали не голландцы, а французы Шарль
Блан, Торэ, Фромантен и некоторые другие.
У голландских художников было бедное воображение и мало изобретательности, но зато
бездна вкуса и знание законов композиции. Они не писали Иисуса Христа, бога-отца и так
далее; к Рембрандту, правда, это не относится, хотя и в его творчестве библейские сюжеты
играли относительно малую роль, но он единственный, кто в виде исключения писал Христа и
прочее. К тому же у него все это почти не похоже на полотна остальных религиозных
живописцев; это – метафизическая магия.
Точно так же Рембрандт пишет и ангелов. Он делает портрет самого себя – беззубого,
морщинистого старика в ночном колпаке, он пишет с натуры, по отражению в зеркале. Он
грезит, грезит, и кисть его начинает воссоздавать его собственный портрет, но уже из головы,
не с натуры, и выражение становится все более удрученным и удручающим. Он опять грезит,
грезит и вот, не знаю уж, как и почему, – не так ли это бывало у родственных ему гениев –
Сократа и Магомета, – Рембрандт пишет позади этого старца схожего с ним самим,
сверхъестественного ангела с улыбкой a la да Винчи.
Вот тебе художник, который размышляет и работает по воображению, а я начал с того,
что по характеру своему голландцы не способны ничего выдумать, что у них ни воображения,
ни изобретательности.
Я алогичен? Нет.
Рембрандт действительно ничего не выдумывал – он просто знал и чувствовал рядом с
собой и этого ангела, и этого странного Христа.
Делакруа, изображая Христа, вносит неожиданную светло-лимонную ноту, и эта
цветовая нота сияет на картине с тем же невыразимым и странным очарованием, что и одинокая
звезда на небосклоне; Рембрандт орудует валерами так же, как Делакруа цветом.
Итак, между приемами Делакруа или Рембрандта и техникой всей остальной
религиозной живописи – большая дистанция.
Скоро напишу тебе снова, чтобы поблагодарить тебя за твои рисунки, которые
доставили мне огромное удовольствие. Я только что закончил портрет двенадцатилетней
девочки, кареглазой, черноволосой, чернобровой; кожа – желто-серая, фон белый, слегка
окрашенный веронезом, кофточка кроваво-красная, в лиловых полосках, юбка синяя, с
крупными оранжевыми горошинами; в крошечной ручонке цветок олеандра.
Голова у меня настолько устала, что дописываю через силу.
Б 13 note 127
Ты согласишься – нисколько в этом не сомневаюсь, – что ни у тебя, ни у меня не
может быть полного представления о Веласкесе и Гойе, как людях и художниках: ни ты, ни я не
видели их родины Испании и многого прекрасного, что еще сохранилось на юге. Тем не менее
даже то, что мы о них знаем,– это уже кое-что. Разумеется, чтобы судить о художниках-
северянах, и прежде всего Рембрандте, тоже весьма полезно знать их творчество во всем его
объеме, их страну, историю – пусть несколько узко и сжато – их эпоху и былые нравы их
родины.
Снова повторяю, что ни у Бодлера, ни у тебя нет достаточно ясного представления о
Рембрандте.
Что до тебя, то я всячески настаиваю, чтобы ты сначала тщательно изучил великих и
малых голландцев, а потом уже судил о них. Ведь в данном случае речь идет не просто о
драгоценных камнях, но о чуде из чудес.
И потом мало ли стразов среди бриллиантов?
Я, например, двадцать лет изучавший школу моей страны, в большинстве случаев
просто молчу, когда речь заходит о ней, – настолько неопределенны и расплывчаты мысли
людей, спорящих о художниках севера.
Тебе же я могу сказать одно: «Присмотрись к ним получше – право, они стоят того».
Вот, скажем, я утверждаю, что луврский Остаде, «Семья художника» (мужчина, женщина и
десяток малышей), – картина, достойная бесконечного изучения и размышления, равно как и
«Мюнстерский мир» Терборха. Если же художники, даже те из них, кто приходит в Лувр
изучать голландцев, сплошь да рядом не замечают тех картин, которые я лично предпочитаю
остальным и нахожу самыми изумительными во всей галерее, то я не удивляюсь этому, так как
знаю, что мой выбор обусловлен таким знанием предмета, какое отсутствует у большинства
французов.
Если ты даже держишься на этот счет другого мнения, то позднее – я убежден в этом –
все равно признаешь мою правоту.
Меня приводит в отчаяние, что Рембрандты в Лувре портятся и что идиоты из
администрации губят множество великолепных картин. Так, унылый желтый тон некоторых
Рембрандтов – это повреждение, вызванное сыростью или другими причинами, на которые в
ряде случаев я мог бы указать тебе чуть ли не пальцем.
Определить, каков колорит Рембрандта, так же затруднительно, как определить, что
такое «серое» у Веласкеса. За неимением лучшего можно бы назвать Рембрандта «золотым».
Так и говорят, но это очень туманно.
Приехав во Францию, я, быть может, лучше, чем сами французы, почувствовал Делакруа
и Золя, которыми восхищаюсь безгранично, искренне и откровенно.
И это потому, что у меня было довольно полное представление о Рембрандте: один из
них, Делакруа, воздействует цветом; другой, Рембрандт, – валерами, но оба они равноценны.
Золя и Бальзак как художники общества и природы в их совокупности вызывают у тех,
кто их любит, глубокое эстетическое волнение именно потому, что они охватывают всю
изображаемую ими эпоху.
Делакруа изображает не определенную эпоху, а человечество и жизнь вообще, но тем не
менее он из той же породы всеобъемлющих гениев.
Мне очень нравятся последние слова, которыми кто-то – кажется, Сильвестр –
заканчивает одну из своих крупных статей:
«Так умер – чуть ли не с улыбкой – Эжен Делакруа, один из племени великих
художников, живший с солнцем в голове и с бурей в сердце, переходивший от воинов к святым,
от святых к влюбленным, от влюбленных к тиграм и от тигров к цветам».
Домье тоже великий гений.
Милле – вот еще один художник нации и той среды, где она живет.
Быть может, эти великие гении всего лишь помешанные, и безгранично верить в них и
восхищаться ими способен лишь тот, кто сам помешан.
Если это так, я предпочитаю свое помешательство благоразумию других.
Идти к Рембрандту обходным путем – это, вероятно, самая прямая дорога к нему.
Поговорим о Франсе Хальсе. Он никогда не рисовал Христа, благовещений с пастухами,
ангелов или распятий и воскресений, никогда не писал обнаженных женщин с их
сладострастием и животностью.
Он писал портреты, одни портреты: портреты солдат, групповые портреты офицеров,
портреты должностных лиц, решающих государственные дела; портреты матрон с розовой или
желтой кожей, в белых чепцах, в черных шерстяных и шелковых платьях, обсуждающих
бюджет приюта или богадельни. Он писал портреты почтенных горожан в семейном кругу –
муж, жена, ребенок. Писал пьянчужку во хмелю, старую торговку рыбой, ухмыляющуюся, как
ведьма, красивую шлюху цыганку, младенцев в пеленках, разудалого кутилу дворянина, с
усами, в ботфортах и при шпорах. Он писал себя и свою жену, молодых, влюбленных, на
дерновой скамье в саду, после первой брачной ночи. Писал бродяг и смеющихся мальчишек,
писал музыкантов, писал толстую кухарку.
Дальше этого он не шел, но это вполне стоит «Рая» Данте, всех Микеланджело и
Рафаэлей и даже греков. Это прекрасно, как Золя, но еще полнокровнее, веселее и жизненнее,
потому что его эпоха была более здоровой и менее меланхоличной.
А теперь – что же такое Рембрандт?
Совершенно то же самое: художник-портретист.
Вот основная здоровая, широкая и ясная мысль, которую нужно усвоить, говоря об этих
двух равноценных голландских знаменитостях, прежде чем идти дальше. Разберемся в этом
хорошенько и представим себе в общих чертах славную республику, запечатленную двумя
этими плодовитыми портретистами, и у нас останется достаточная свобода для изображения
пейзажей, животных, интерьеров и философских сюжетов.
Пожалуйста, следи получше за ходом моих рассуждений – я ведь стараюсь изложить
все как можно проще.
Покрепче вбей себе в голову имя мастера Франса Хальса, создателя разнообразных
портретов, художника целой республики, мужественной, живой и бессмертной. То же и так же
крепко сделай и с не менее всеобъемлющим и великим портретистом голландской республики,
с Рембрандтом ван Рейном, человеком широким и привязанным к натуре, здоровым, как сам
Хальс. А затем ты увидишь, что к этому источнику, Рембрандту, восходят и его прямые,
непосредственные ученики: Вермеер Дельфтский, Фабрициус, Николас Маас, Питер де Хоох,
Боль и находящиеся под его влиянием Петтер, Рейсдаль, Остаде, Терборх. Я назвал
Фабрициуса, хотя нам известны только два его полотна, но обхожу молчанием целую кучу
других хороших художников и – подавно уж – стразы среди всех этих бриллиантов: довольно
с нас и того, что эти подделки укоренились в вульгарных французских черепах.
Не слишком ли мудрено я выражаюсь, дорогой Бернар? На этот раз я пытаюсь
объяснить тебе нечто великое и простое: живопись человечества, точнее, целой республики,
через простой портрет. Это основное. А все прочее – магия, Христос, обнаженные женщины, с
которыми мы иногда сталкиваемся у Рембрандта, весьма интересно, но не суть важно. И пусть
Бодлер не суетное в эту область: слова у него звучные, но пустые. * Будем видеть в Бодлере то,
что он есть, – современного поэта, вроде Мюссе, и пусть он нас оставит в покое там, где речь
идет о живописи.
Твой рисунок «Похоть» нравится мне меньше, чем другие. «Дерево», напротив, мне по
душе: в нем много движения.
Б 14 [Арль, начало августа 1888}
Я, оказывается, забыл ответить на твой вопрос, в Понт-Авене ли еще Гоген. Да, он еще
там, и, если тебе придет охота написать ему, он, по-моему, будет очень рад. Он живет там до
сих пор и, вероятно, переберется ко мне сюда, как только один из нас раздобудет деньги на его
переезд.
Не думаю, что вопрос о голландцах, который мы обсуждали с тобой в последнее время,
лишен интереса. Всякий раз, когда речь заходит о мужественности, оригинальности, о каком бы
то ни было соответствии природе, крайне интересно проверить это на них.
Но, прежде всего, поговорим о тебе, о двух твоих натюрмортах и двух портретах твоей
бабушки. Сделал ли ты в жизни что-либо лучшее и был ли когда-нибудь больше самим собой?
По-моему, нет.
Для того, чтобы творить по-настоящему, иногда достаточно глубокого изучения первого
попавшегося под руку предмета или первого встречного. Знаешь, отчего мне так нравятся эти
твои три-четыре этюда? В них есть нечто устойчивое, мудрое, основательное и уверенное в
себе. Ты никогда не был ближе к Рембрандту, чем на этот раз, дорогой.
В мастерской Рембрандта, этого несравненного сфинкса, Вермеер Дельфтский обрел ту
основательную технику, которая никем не была превзойдена и которую теперь силятся
отыскать снова. Наш брат мыслит и работает цветом, старики голландцы – светотенью и
валерами.
Но что нам до этих различий, когда все дело в том, чтобы ярче выразить самого себя?
Сейчас ты собираешься изучать приемы итальянских и немецких примитивов, то
символическое значение, которое может заключать в себе абстрактный и мистический рисунок
итальянцев. Что ж, действуй!
Мне очень нравится один анекдот о Джотто. Был устроен конкурс на какую-то картину с
изображением богоматери. Правление тогдашней Академии получило кучу проектов. Один из
них, за подписью Джотто, представлял собой просто овал, нечто вроде яйца. И вот правление,
заинтригованное и проникшееся доверием к Джотто, доверило ему написать мадонну. Правда
это или нет – не знаю, но анекдот мне нравится.
Однако вернемся к Домье и к твоей бабушке.
Когда же ты снова покажешь нам столь же серьезные этюды? Призываю тебя взяться за
них, отнюдь, впрочем, не оставляя твоих изысканий относительно свойств линий, находящихся
в противоположном движении – я ведь и сам не безразличен к одновременному контрасту
линий и форм.
Видишь ли, дружище, беда в том, что Джотто, Чимабуэ, а также Гольбейн и Ван Дейк
жили в обществе, похожем, так сказать, на обелиск, в обществе, так архитектонически
рассчитанном и возведенном, что каждый индивидуум был в нем отдельным камнем, а все
индивидуумы вместе поддерживали друг друга и составляли одно монументальное целое. Такое
общество – не сомневаюсь в этом – будет построено, когда социалисты возведут свое
логичное социальное здание – от чего они еще довольно далеки. Пока же мы пребываем, как
ты знаешь, в состоянии полного хаоса и анархии.
Мы, художники, влюбленные в упорядоченность и симметрию, обособляемся друг от
друга и в одиночку работаем над решением своей собственной и единственной задачи.
Пюви это отлично знает, и когда он, столь мудрый и справедливый, пожелал покинуть
свои Елисейские поля и любезно снизойти до нашей эпохи, он написал замечательный портрет:
безмятежный старец, читающий роман в желтом переплете, стакан воды с акварельной
кисточкой и розой в нем. Сделал он и портрет светской дамы вроде тех, каких изображали
Гонкуры.
Голландцы же – видим мы, – не мудрствуя, пишут вещи, как они есть, как Курбе писал
своих прекрасных обнаженных женщин. Они делают портреты, пейзажи, натюрморты. Ей-богу,
это еще не самая большая глупость на свете! Бывали безумства и похуже.
И если бы мы не знали, что делать, дружище Бернар, то последовали бы их примеру,
хотя бы для того, чтобы драгоценная сила нашего мозга не испарилась в бесплодных
метафизических умствованиях, с помощью которых все равно не втиснешь хаос в банку – уже
по той причине, что хаос потому и хаотичен, что не умещается ни в одном сосуде нашего
калибра.
Мы можем – что и делали голландцы, которые похитрее всех сторонников предвзятых
систем, – мы можем написать какую-то частицу этого хаоса: лошадь, портрет, твою бабушку,
яблоки, пейзаж.
Почему ты говоришь, что Дега – скверный потаскун? Дега живет тихо, как
провинциальный нотариус, и не любит женщин, ибо знает, что если бы он их любил и путался с
ними, он был бы душевно нездоров и стал бы не способен к живописи.
Живопись Дега мужественна и безлична именно потому, что он стремится быть
безличен, как провинциальный нотариус, боящийся пускаться во все тяжкие. Он смотрит, как
путаются друг с другом двуногие, которые посильнее, чем он, и отлично рисует их именно
потому, что не путается так, как они.
Рубенс, вот тот был красавцем и изрядным самцом. Курбе – тоже. Их здоровье
позволяло им вволю пить, есть и путаться с бабами.
Что до тебя, бедный мой дружище, то я тебе уже советовал весной: ешь получше,
исправно неси военную службу и поменьше гоняйся за юбками – от этого ты станешь лишь
мужественнее как живописец. Недаром Бальзак, великий и могучий мастер, так хорошо сказал,
что целомудрие укрепляет современных художников. Голландцы были людьми женатыми и
делали детей – хорошее, очень хорошее занятие, вполне созвучное природе.
Одна ласточка не делает весны. Я не говорю, что среди твоих новых бретонских этюдов
нет вещей мужественных и крепких,– я их еще не видел, следовательно, не могу ничего
утверждать. Но я уже видел у тебя мужественные вещи – портрет твоей бабушки, твои
натюрморты. Судя по твоим рисункам, я несколько сомневаюсь, что твои новые этюды будут
равны прежним с точки зрения мужественности.
Видишь ли, те этюды, о которых я говорю, это всего лишь первая ласточка твоей
художественной весны.
Если мы хотим всерьез отдаться творчеству, нам иногда приходится поневоле
отказываться от женщин и, поскольку это позволяет темперамент, жить, как солдаты или
монахи.
Голландцы, опять-таки, были людьми нравственными и вели мирную, спокойную,
размеренную жизнь.
Правда, Делакруа сказал: «Я обрел живопись, когда потерял зубы и начал страдать
одышкой!» Но те, кто видел, как писал этот знаменитый художник, говорили: «Делакруа пишет,
как лев пожирает мясо». Он мало таскался и заводил лишь мимолетные связи, чтобы не
отрываться надолго от творчества.
Если в этом письме, на первый взгляд несвязном, – я ведь лишь отвечаю на твои – и
продиктованном искренней дружбой к тебе, ты усмотришь некоторое беспокойство, во всяком
случае некоторую озабоченность по поводу твоего здоровья в предвидении тяжелых испытаний,
ожидающих тебя на военной службе, то, увы, будешь прав. Я знаю, что изучение голландцев
пойдет тебе только на пользу, ибо их произведения мужественны, здоровы, сильны. Лично мне
воздержание не вредит: оно помогает нашему слабому и впечатлительному художническому
мозгу сосредоточить все свои силы на создании картин. Размышляя, рассчитывая и надрываясь
над работой, мы расходуем нашу мозговую энергию. Зачем же нам растрачивать наши
творческие силы там, где профессиональный сутенер и даже обыкновенный клиент, если они
хорошо питаются, в состоянии гораздо лучше нас удовлетворить проститутку, еще более
измученную, чем мы сами.
Я не только сочувствую такой измученной проститутке – я испытываю симпатию к ней.
Она – наша подруга и сестра, потому что, подобно нам, художникам, изгнана из общества и
отвержена им.
И так же, как нам, положение отщепенки дает ей независимость, в которой – если все
хорошенько взвесить – есть свои преимущества. Не будем заблуждаться, полагая, что
оказываем ей услугу, когда пытаемся реабилитировать ее с социальной точки зрения: это, во-
первых, практически неосуществимо, во-вторых, может оказаться гибельным для нее.
Я только что сделал портрет почтальона, вернее, два портрета.
Тип у него сократический, несмотря на то что это отчасти лицо пьяницы и,
следовательно, напряженное по цвету. Его жена только что родила, и парень сияет от
самодовольства. Он заядлый республиканец вроде папаши Танги. Черт побери, какой мотив для
живописи в духе Домье, а!
Он сидел слишком напряженно, поэтому я написал его два раза, второй раз – за один
сеанс. На белом холсте голубой, почти белый фон; в лице все тона – желтые, зеленые,
фиолетовые, розовые, красные – приглушены; форменный сюртук – прусская синяя, нашивки