Ван Гог. Письма

На этот раз, как и вчера, я опять пишу тебе в спешке и совершенно без сил; сейчас я

даже не. в состоянии рисовать – утро в полях окончательно меня вымотало.

Как утомляет здешнее солнце! Я не способен даже оценить свою собственную работу; я

не вижу, хороши или плохи мои этюды. У меня есть семь этюдов хлебного поля; к несчастью,

не по моей вине, все это лишь пейзажи – пейзажи цвета старого желтого золота, которые я

выполнял быстро, быстро, быстро, как торопливый жнец под палящим солнцем, который молча

силится убрать побольше хлеба.

Я говорю себе, что ты, вероятно, удивляешься, видя, как мало я люблю Библию,

которую тем не менее частенько пытался изучать. Мне кажется, что с точки зрения искусства

она превосходит или, по крайней мере, отличается от творений древних греков, индусов,

египтян или персов лишь в одном – в том, что касается Христа. Повторяю, Христос – больше

художник, чем настоящие художники: он работает над живой плотью и духом, создает людей, а

не статуи. Так вот, как художник, я чувствую себя волом, но восхищаюсь быком, орлом и

человеком с благоговением, которое мешает мне стать честолюбцем.

Твой Винсент.

P. S. Добавлю несколько слов по поводу сонетов и объясню, что же я понимаю под

словами «неуверенный рисунок».

Ты заключаешь их моралью и объявляешь обществу, что оно мерзко, раз потаскуха

наводит нас на мысль о рынке, где торгуют мясом.

Проститутка и мясо на прилавке – отличное сравнение. Оно понятно мне, грубому

животному, я его чувствую, я ощущаю в нем трепет моей собственной жизни и говорю:

«Хорошо сказано!» – ибо звонкий ритм красочных слов являет мне яркую и живую картину

притона. Но твои заключительные упреки, адресованные обществу, остаются для меня, грубого

животного, такими же пустыми словами, как «господь бог», и стихи перестают на меня

действовать.

«Тут что-то не так», – говорю я себе, забываю поэзию и вновь впадаю в прежнее

животное отупение, из которого она сумела меня на время вывести.

Прав я или нет?

Констатация фактов, с которой ты начинаешь, – это надрез скальпелем, который делает

хирург на уроке анатомии.

Я слушаю заинтересованно и сосредоточенно, но когда вслед за тем анатом читает мне

мораль, как это делаешь ты, я нахожу, что его последняя тирада гораздо менее ценна, чем

преподанный им наглядный урок.

Изучать и анализировать общество – это побольше, чем читать ему мораль.

Я с величайшим интересом выслушал бы тебя, если бы ты сказал, например: «Вот кусок

продажной плоти. Заметьте, насколько он, – несмотря ни на что, – еще способен на

мгновение наэлектризоваться неожиданной и более чистой страстью. Подобно тому как

обожравшаяся гусеница вползает не на капустный лист, а на голую стену, эта женщина,

пресыщенная любовью, не в силах больше любить, даже предаваясь любви. И вот она ищет,

ищет, ищет, но знает ли сама – чего? Она сознает, что делает, живет, чувствует, на мгновение

гальванизируется и молодеет, но она бессильна.

Она как-никак еще любит, а значит – скажем без обиняков – живет, хотя как земное

существо она уже кончена и добита. Где вылупится бабочка, таящаяся в этой обожравшейся

гусенице, майский жук, скрытый в этом белом червячке?»

Таковы результаты, к которым я пока что пришел, изучая старых шлюх. Хотел бы я

также – хоть приблизительно – знать, что же получится из такой личинки, как я сам.

Б 10 [Арль, середина июля

Быть может, увидев небольшое собрание набросков, которое я прилагаю к этому письму,