Ванечка

Спустя всего минуту она начинала громко кричать, а еще слышались какие-то хлопки и грохот. Мама вбегала к нам с братом в комнату и пряталась за нашими кроватями, а папа рычал, страшно рычал, произнося какие-то нехорошие слова, которые мама нам запрещает говорить, и как-то неуклюже размахивал руками, как будто пытался прибить муху с завязанными глазами. Мне было очень страшно, и я натягивала одеяло повыше, чтобы ничего не видеть. Но входя к нам в комнату, папа постепенно успокаивался, руки махали все слабее, а потом совсем опускались. Он останавливался посреди комнаты, делался каким-то озадаченным и сонным, словно забыл, зачем сюда пришел, и брел обратно на кухню, снова бормоча себе что-то под нос. Но каждый раз расстояние до наших кроватей уменьшалось. И вот однажды он все-таки дошел до мамы, схватил ее за волосы и стал трясти. Она звала на помощь, а он тряс, она кричала, а он тряс, она плакала, а он все тряс. Алешенька, братик мой, был ближе к ним. Он кричал: «Отпусти маму! Отпусти маму!», ревел, корчился и метался по кровати, как зверь в клетке, но не мог слезть, словно мы играли в «Пол – это лава». А я укрывалась под одеялом и очень боялась, что со страху у меня сердце выскочит; я чувствовала его стуки в своих ногах и молилась, чтобы оно вернулось на место. А вскоре папа и на нас разозлился. Он подходил к кровати Алешеньки, когда тот в слезах елозил по ней, поднимал его за руку и тоже начинал трясти. Папа пинал Алешеньку коленями, держа в воздухе, как мальчишки иногда пинают футбольный мяч, бил свободной рукой, а Алешенька, бедный, весь извивался и уже надрывно визжал. Я не понимала, зачем папочка делает это, зачем тратит так много сил на наше воспитание, что на следующий день просыпает всю работу в поле и встает только к вечеру, весь уставший и вялый. Ведь как мы будем слушаться, если нам стало почти нечего есть?