Ванечка и цветы чертополоха

— Папка-а-а! — блажила дочь, тогда как собака радостно повизгивала. Конечно, собака изловчилась сигануть на главу семейства первой, но тут же была оттеснена большеглазой Варькой, едва успев получить от хозяина лёгкий потрёп за ухо. Девочка запрыгнула на отца, легко подхваченная его сильными руками. Ванька влип ему в бок. Канис носилась по всем трём комнатам квартиры, как ошпаренная, каждый раз рискуя сбить с ног хозяйку.

Лицо мужа расплылось широченной улыбкой. Он кое-как поставил чемоданчик и с наслаждением прижимал к себе детей обеими руками. И их с Варькой сходство особенно бросалось сейчас в глаза: худое лицо, серые глазища, заострённые уголки верхней губы, кудрявая головушка, правда, пока у дочери светлее, чем у отца. Малышка тесно прижималась к нему, и у матери защемило в груди, даже слёзы проступили на глазах.

— Здравствуйте, мои дорогие! — Он ласково посмотрел на жену и тут же воскликнул: — Ну а ты что стоишь там? А ну немедленно иди к нам!

И она, забыв обо всём на свете, подошла к ним и радостно прижалась к его плечу, тоже обхватив детей…

Острое чувство стыда пронзает её существо. Нельзя вот так взять и покинуть столь любимых им детей, любимых ими детей. Нельзя забрать с собой ещё одну невинную жизнь. Да и он не покинет их. Вон как старательно работает его сердце! Она запрещает ему останавливаться!

I

Август 2001 года.

Вырвавшись из железобетонных московских дебрей и стиснув рычаг коробки передач, Палашов вдавил в пол педаль газа, выжимая из автомобиля весь скоростной запас. Будняя дорога из города была свободна, и «девятка» неслась по ней на грани возможностей. «Не думать… не думать… сделать полный отвал башки!» — занимался водитель самогипнозом, машинально уходя от столкновений. Но от бокового зрения не могли укрыться жёлто-зелёные холмы, желтеющие перелески, а ещё подальше от столицы пшеничные, ржаные, ячменные и овсяные поля. И хотел он того или нет, эта зелень отравляла его, напоминая глаза, перелески пятнистой жёлто-красной смесью обжигали, навязывая вкус губ, а спелый хлеб на полях в сознании переплетался в волосы, хотелось остановиться, выйти и погладить по макушкам тугие усатые колосья. Эта русская земля, эта мягкая полуосенняя природа, словно девушка, как его милая нежная долгожданная возлюбленная. Она повсюду! Даже в этом невыносимом яблочном аромате, вырывающемся из багажника и растекающемся по салону. Мила… милая…

Чем дальше отъезжал Палашов, тем ближе становилась ему девушка, о которой неизбежно напоминала природа вокруг. Теперь он мог, не стесняясь, плакать от злости, скулить и рычать, бить себя в грудь и по-прежнему желать её. В мыслях он мог позволить себе всё, что угодно. Он разрешал себе делать ей больно, разрешал обнимать, раздевать, дотрагиваться до любого места на её теле, разговаривать с ней обо всём на свете, беспрепятственно любить её. Больше не надо было сдерживаться. Но это всё было не то! Не та близость. Это заигрывание с самим собой, возможность потешиться воображением не имеют ничего общего с реальной девушкой, с другим человеком, полностью заполнившим твоё существо. Пальцы ныли и ласкали баранку руля — так хотелось прикоснуться к ней, живой, непредсказуемой, отталкивающей и отдающейся одновременно. Он был противен сам себе в этой слабости. Он подпал под чары, о существовании которых девчонка и понятия не имеет.

Но он в долгу у неё, он обещал позаботиться о той новой жизни, которую она, похоже, вынашивает. И когда он осознал в полной мере всю ответственность, его нога сама отпустила педаль газа. Раз дал такое обещание, расшвыриваться столь драгоценным даром больше нельзя. Жизнь его принадлежит теперь этой новой, более чистой и светлой жизни. Она у ног, она на службе.