Ванильный запах смерти

– Ложитесь, ложитесь, Степан Никитич. Прекратите мучительно напрягаться, – скомандовала Зуля, и Бултыхов с облегчением улегся в постель. Она уселась рядом, придвинув стул вплотную к кровати и закинув ногу на ногу. Ее шелковистое загорелое колено, будто экзотический манящий плод, поднесенный к трепетным губам врача, заставило его встрепенуться. Степан Никитич впервые за этот тяжкий день забыл о болезни.

– Так, о главном! – хлопнула себя по ноге смущенная не меньше Бултыхова и оттого ерепенящаяся литераторша. – Я умею делать уколы. Когда мама болела, только мне доверяла колоть. Второе – безо всяких стеснений говорите, что нужно. Есть распоряжения? – Она требовательно смотрела в глаза подполковника. Он отвел взгляд, улыбаясь растерянно и глуповато.

– Н-нет. Никаких особых распоряжений. Все у меня есть: и лекарства, и покой с комфортом, и даже ваше снисхождение. Вот твердости… Главной, окончательной точки опоры, вот чтоб не бояться, принимать до конца всё это, – вот чего нет. Нет! – Он отчаянно замотал головой, закрыв глаза, которые предательски заблестели.

И вдруг он ощутил на своем лбу, щеке, губах прикосновения ее жаркой нежной руки. Зуля будто вбирала в свою узкую ладонь боль и отчаяние умирающего. И страх его отступал.

– Вы ведь не замужем, Зульфия? – Бултыхов попытался поймать ее руку, но Зуля уже убрала ее. – Детей у вас нет. Собак я люблю. Послушайте! – Он попытался приподняться с подушки, но опустился под настороженным непонимающим взглядом Абашевой. – Месяцев шесть я… Это финишная прямая, и вам, может быть, противно, но… Но вы не думайте, у меня есть медсестра! Сиделка. Я много лет ее знаю. Я в состоянии оплачивать уход за собой. Ну, когда беспомощность и…

Он начал прерывисто дышать, закрыв рукой глаза. Зуля не спешила помогать ему словами.

– Упаси бог вас обременять и навязываться. Просто если бы вы могли иногда сидеть рядом, вот так, трогая рукой свои губы, когда задумываетесь. Я не могу дать вам счастья. Конечно же! – с силой выдохнул Степан Никитич. – Но я могу дать вам чувство защищенности в любви. Я это знаю. Так любила меня жена. Я – нет. Не мог ей дать такого чувства. Но с ней я был защищен. Это очень важно – быть принятым кем-то безоговорочно, несмотря ни на что. Так матери любят своих преступных детей. Жены. И мужчины, боготворящие женщину. Ни за что. За то, что она есть, трогает губы, смотрит требовательно в глаза. – Он посмотрел на Зульфию прямо, моляще. Ее серьезное лицо кривилось в его глазах от слез, будто она тоже, сочувствуя, плакала и дрожала.

– Вы зовете меня замуж? – спросила Абашева спокойно.

– Я прошу о невозможном. Абсурдном. И скажу сейчас страшную нелепость. Умоляю, не оскорбляйтесь. У меня две квартиры. У меня дом под Питером. Дочь забросила его – у нее своя жизнь. Вполне благополучная. Еще есть сберкнижка с накоплениями за годы. Я ведь в горячих точках тоже послужил – не фунт изюма… На что мне тратить? Не отшатывайтесь, простите. – Он протянул к ней ладонь, которая начала гореть: Бултыхова вдруг бросило в жар, голова наливалась тошнотворным, давящим пламенем.

И Зульфия, будто почувствовав это, наклонилась и прижала свои губы к его лбу.

– Вы горите. Лицо горит. Что нужно сделать? – спросила она тихо. Бултыхов чувствовал ее свежее дыхание на щеке.

– Ничего, пройдет. – Он откинул с груди одеяло. – Если вам тяжело тут – уходите. Я справлюсь один. – Он будто раскаивался в своих словах, пытался отвернуться, прикрыть глаза. Но Абашева, как мать, укладывающая младенца поудобнее, повернула к себе голову больного, подпихнула валиком подушку под шею, заставила смотреть на себя. И заговорила тихо и искренно:

– Степан Никитич, дорогой, я совершенно не стою ни вашей любви, ни ваших богатств. Вы не знаете меня. Подождите, не перебивайте. Я выслушала вас, я благодарна, смущена и… даже потрясена всем, что происходит между нами. Да! Происходит. И потому, если вам не требуется срочная помощь и обезболивание, выслушайте меня.

Зуля помолчала, потупившись, собираясь с мыслями, которые ей очень важно было донести до влюбленного умирающего старика.