Ванька 8 (СИ)

Говорили разное. Сначала нижние чины, а потом и офицеры к этому подключились.

Рязанцев мне версию выдвинул, что имеются де в ротах специальные солдатики, которые все ненужные и опасные разговоры на карандаш берут, а потом кому положено докладывают. Вот так и про тех восьмерых из четвертой роты стало известно. Ну, что они могут к исчезновению ротного быть причастны.

— Вы, Иван Иванович, тоже иногда бываете не сдержаны на язык. Кто знает, что у Вас за фельдшеры в подчинении… Или санитары.

Никифор Федорович изобразил серьезное лицо. Ещё и указательный палец правой руки в небо направил.

Не знаю, кто там и как расследовал, судил и рядил, но в конце недели подпрапорщик Кучеренко начал выкрикивать охотников. Наших восьмерых солдат из четвертой роты приговорили к расстрелу и потребовались исполнители приговора.

Оба полка бригады наотрез отказались. До бунта дело не дошло, но пошумели. Винтовки в пирамидах остались.

Рязанцев мне позднее рассказал, а он всегда про всё в курсе, что после этого привести приговор в исполнение было предложено французам. Они не согласились это делать.

Прошёл день, другой.

Наконец, нашлись какие-то негры. Их во французской армии полно лукошечко. Они наших товарищей и исполнили.

— Не из нашего лагеря негры. Из другого места их привезли. Здешние-то негры с нашими солдатиками давно спелись, вместе за милую душу вино пьют…

Это опять же информация от Никифора Федоровича.

В тот же вечер, как стало известно про расстрел солдат из четвертой роты, нескольким фельдфебелям и подпрапорщикам по темному времени от неизвестных хорошенько перепало. Били сзади по голове. Кто это делал — не нашли.

Одного ефрейтора вообще зарезали.

— Подозревали его солдаты в наушничестве, — просветил меня бригадный интендант.

Труп ефрейтора я освидетельствовал, а потом его и похоронили без воинских почестей.

На следующий день бараки с нашими полками гудели. Откуда-то стали известны подробности казни нижних чинов из четвертой роты.

— Заставили их самих вырыть себе могилу… Потом наш полковой поп предложил им исповедоваться и причаститься. Они ему матерно ответили. Негры залп дали, но не всех убили, некоторые были только ранены. В яме лежали и стонали. Дали второй залп и стоны прекратились…

Мне так про всё это один из моих фельдшеров рассказал. Не знаю, так ли было на самом деле. Может, и иначе.

Глава 12

Глава 12 Слухи о революции в России

Прошло несколько дней и всё успокоилось.

Как-то само собой рассосалось.

Почему и как, я сказать не могу.

Нижних чинов бригады с утра до поздней ночи загрузили муштрой, так, что дух им перевести было некогда.

Мне от командира полка поступил аналогичный приказ, и сейчас мои фельдшеры и санитары с перерывами на прием пищи бинтовали, накладывали шины, носились как угорелые с носилками. Тогда только и отдыхали, когда их в виде раненого на этих самых носилках и перетаскивали с места на место.

Кормить стали хуже, зато вина было вдоволь.

В ноябре нас вернули обратно на фронт. Нам был выделен участок перед фортом Бремон и деревней Курси. Они были заняты немцами. Позиции германцев были лучше — форт находился на возвышенности и обстреливать противнику нас сверху было весьма удобно.

День тянулся за днём, фронт стоял на месте, ничего выдающегося не происходило.

Скука в обнимку со смертью…

Письма из России стали приходить с большой задержкой, а когда их доставляли — читать там почти было нечего. Цензурой половина строчек была нещадно замазана, а иногда — и две трети.

Между солдатами и офицерами поползли разные слухи. Всё больше тревожные.

— Что-то дома неладно, Иван Иванович…

Рязанцев повадился ходить ко мне в гости, чуть ли не через день наносил визиты.

— Не больше Вас, Никифор Федорович, знаю. От князя давно никаких известий не поступало.

Французские газеты ясности не вносили. Тишь да гладь, если их читать, повсеместно были.

Что меня тревожило — в ротах становилось больше больных. Испанка, мать её за ногу…

Нижние чины маски носить не желали. В присутствии офицеров ещё как-то свои лица ими украшали, а только те за угол траншеи завернут — сразу их снимали.

— Дышать в них плохо, — такой у них один разговор и был.

В феврале нас опять отвели в резерв.

Раньше это вызывало радость, а сейчас полком завладело какое-то безразличие. Чувства у людей как-то притупились, эмоции пропали. Если физически вроде всё было и в пределах нормы, то на лицо было психическое истощение.

Я тоже ходил как сонная муха.

В один день всё поменялось.

В расположение первого батальона, непонятно, как это и произошло, пробрался русский революционер-эмигрант из Парижа. Его быстро за пределы части выдворили, но он успел рассказать, что в России революция, императора у нас уже нет.

Всех это как обухом по голове ударило. Ну, кроме меня. Я-то знал, что скоро революция случится, да ещё и не одна.

Информация о революционных событиях была только неофициальная. Ни французы, ни наше посольство в Париже никаких сведений Лохвицкому не предоставляло.

Солдаты собирались группами, перешептывались, тихонько с оглядкой толковали между собой.