Ванька Каин

А Батюшка всё не шёл и не шёл и никакой весточки не подавал, хотя назначенный срок был на исходе, и Иван стал удивляться, как опять оказался прав старик, посчитавший, что в их планы влез нечистый — кто же ещё-то?! «Но зачем? Зачем ему надобно, чтобы я не попал туда?! Непонятно! И что с Батюшкой-то могло случиться? Только разве нечаянная хвороба какая, поломание ноги или ещё что подобное, — так-то он прочный, как кремень, несмотря на всю свою лёгкость, пустяк его не свалит, — и он просто лежит и не может двинуться в каком-нибудь медвежьем углу, и ему не с кем послать оттуда весточку в этот Углич. Иначе бы непременно послал. И теперь уж наверняка пошлёт только в Москву, а может быть, туда и уже послал. И сам, конечно, только туда уже явится. Не сюда же?»

Прождав на всякий случай на три дня больше месяца, Иван ринулся в Москву. Федосья-то тоже страшно тянула.

И с ней теперь было далее лучше, чем прежде, потому что, уходя, стала говорить, когда придёт в следующий раз, и получалось по три раза в неделю, но по-прежнему пополудни или с утра. Время летело невероятно — не успел оглянуться, как пали снега.

А Батюшка так и не объявился, и никто ничего о нём не знал и не слышал, — сколько и кого только Иван не спрашивал.

А на сыропустной неделе Великого поста Тощий вдруг донёс, что видел Федосью за Сухаревой башней у Николы в Драчах в новом дому.

   — И что?

   — Хозяйкой.

   — Из чего заключил?

   — Посколь гляжу, плывёт мимо Сухаревой. Любопытно — куда? За Николой в Драчах свежий сосновый тын сажени в две вот из этаких вот брёвен. — Показал, из каких толстых. — Ещё смола текёт. Посколь прежде не было — гляжу поверх: там кровля высокая, тоже свежая за деревами в глубине. И ворота что в крепости — кованые. Она — стук, стук, а за калиткой — та ж девка, что в Скорняшном у отца. Посколь ты с ней — кумекаю, что надо б глянуть и туда. А там соседи говорят, что да, Федосья кудай-то съехала перед Масленой ещё. Посколь уж занялся — ещё за Сухаревой глядел. Видел, как в тот дом ввчеру юрод Андреюшка нырял. Немтырь-то, знаешь, на Покровке у Троицы сидит.

   — Костистый? С провальными глазами?

   — Он. Мычит. Мыком пророчествует. И купчина Сапожников, что с Басманной-то, тоже туда жаловал...

«И ни слова! Ни единого намёка не было, что такие перемены. Во баба! Чей же это новый дом-то — опять Иевлева, которого нет? Во жизнь! Хо-ро-ша-а-а!»

Спросил:

   — Ты новое гнездо вьёшь?

Гневно вскинулась:

   — Клятву рушишь?

   — Что ты! Что ты! Сорока ненароком летала да всем натрещала.

   — Кому всем?

   — Чего ты пугаешься?

   — Я?! — искренне удивилась, рассмеялась.

Ладно, не испугалась, но ведь разгневалась и насторожилась — он видел.

XX

Заря велел держать лодки на воде на вёслах, чтобы могли по знаку мигом спуститься версты на две вниз, к ракитам против шубинского дома, или, в случае чего, если знака-свиста не будет, ждать всех назад здесь же в полной, конечно, готовности. Лодок было четыре, больших, и в каждой сидело по шестеро дюжих гребцов.

Наверху молодцов двадцать во главе с Камчаткой, ставшим есаулом, цепочкой побежали по жидкому рассветному осиннику вправо, в обход видневшегося сквозь деревья в отдалении серебряного завода. Изрядный был завод: с рубленой высокой городьбой, с четырьмя сторожевыми башнями, с тремя трубами, две из которых легонько дымили. Солнце, к счастью, вставало за их спинами. Из-за Волги, — так что они отсюда всё видели, а их оттуда не могли видеть, оно слепило. Ещё человек пятнадцать, рассыпавшись, с безразличным видом неторопливо пошли к заводу напрямую через осинник. А остальные по-над самым обрывом влево, то есть обходили завод слева, где были ворота. С ними бежал и калмык Ока — низкорослый, плоский телом, и с лицом, подобным блину, с косыми надрезами-щёлочками глаз. Он был здешний, из шубинской конюшни. Иван и Заря спознались с ним ещё прошлой осенью в, Москве, куда шубинские конюхи пригоняли хозяину таких же рослых серых коней, каких Иван увёл когда-то из его замоскворецкой усадьбы вместе с берлином.