Ванька Каин

Влетели в дом, а там мраморы, зеркала, бронзы, сияющие шкафы, столы, золочёные кресла, диваны, кровати, серебряные шандалы, стенники, подсвечники, статуи, хрусталь, картины врезных золочёных рамах, золотные парчи, шелка, атлас, муар, бархаты — и всё это в ярком солнце — блескучее, переливчатое, слепящее. Пахнет дивно. Молодцы враз поутихли, некоторые даже съёжились, задвигались медленно, заворожённо крутя головами, но это лишь на секунды, а потом стали темнеть, мрачно и всё злее и злее стали всё пихать, швырять, опрокидывать, бить, совать серебряные вещи и всякую дорогую мелочь в карманы, за пазухи, под мышки. Звон, грохот, ор, матюги. Заря с Иваном, велевшие управителю вести в главные шубинские покои и кладовые, где хранилось основное богатство, бегом назад по залам, комнатам и коридорам со свирепыми криками кончать, не тратить время попусту и, коль уж взяли что, — сматываться.

   — Садом — к реке! К лодкам! Живей!

Пограбили Шубина знатно. Лодки огрузли так, что борта еле-еле над водой поднимались. Взяли с собой и связанных управителя, приказчика и калмыка.

   — Нава-а-али-и-ись!

А какое «навались», когда вёсла гнулись и похрустывали от непомерных тяжестей. На стремнину выбрались с великим трудом и только там пошли быстрее — Волга понесла.

Но только миновали Работки, как на берегу на самой круче люди объявились: бегут, и машут, и кричат, несколько с ружьями, человек двадцать или тридцать. Из села бегут, больше мужики, но бабы тоже.

   — Стой! Стой, собаки! Мать-перемать!

И бабах! Бабах в их сторону!

   — Над-дай! Над-дай!

А чего наддай, когда те уж вот-вот вровень будут, а за ними из села ещё бегут, ещё, и тоже с ружьями.

Бабах!!

На вёсла сели самые дюжие, и аж в хрип от натуги, но оторваться никак не могут.

— Стой, гниды, стой! Всё одно не уйдёте! Причаливай! Отдавай людей! Всё одно перестреляем...

Прямо с полей, видно, народ. Даже бабы в подоткнутых юбках. Им-то всем чего? Холопам! Их же не трогали!..

Пули зацвиркали в воду у самых бортов.

Заря приказал палить в ответ, но Иван сказал, чтоб погодили, и, приставив к горлу управителя нож, велел тому кричать, чтоб его люди остановились, не стреляли, что их троих сейчас освободят, отойдут несколько для надёжи — и высадят, кинут и взятое. Заря согласно кивнул и велел орать то же самое приказчику. Оба несколько раз кричали, пока их наконец послушались на берегу и остановились. Там уже трое и на конях появились.

Волга пониже сильно сужалась, там были перекаты и деревня, и уж там-то их наверняка бы зажали, без крови бы не обошлось.

И как только люди на крутояре стали еле видны, так — к берегу. Сволокли на песок, не развязывая, управителя, приказчика и калмыка, кинули рядом несколько узлов с меховой рухлядью и несеребряной посудой, но только опять отвалили, выбираясь на стремнину, как впереди, в той ужине-то, где деревня, тревожно загудел набат. И ещё где-то дальше загудел. Видно, кто-то проскакал вниз, и теперь берег поднимался весь.

«Им-то чего?! Холопам-то?! Барское пошто защищают?!» — удивлялся Иван.

На берегу появились конники в форме и с оружием. Драгуны. Редькинские драгуны. На высоких редькинских конях. И новые мужики.

Рванули к левому берегу, подальше от них — там и течение было сильней.

А набаты всё тревожней: бом! бом! бом!

Драгуны поскакали по течению. Не орали, не грозили, молча, и будто бы прямо на ходу их становилось всё больше и больше. А просто мужики с дрекольем и косами виделись уже и впереди. Только левый луговой берег был пуст, но там болота, и полая вода только-только сошла.

Всем стало не по себе, и большинство не смотрели друг на друга.

Ухнули в воду ещё несколько самых тяжёлых узлов с посудой.

Ладони у гребцов были багровые, кровавились, глотки хрипели что кузнечные мехи, но они гребли, гребли, гребли, гребли-и-и...

XXI

Лодки бросили в устье Керженца — не против же течения на них, — а Волгой дальше никак нельзя, драгуны и так обогнали, а скоро Лысково-Макарьев. Драгуны увидели, что они метнулись в Керженец и выбираются на берег — и к дощанику, к парому. Пришлось до леса по-над Керженцем бегом, и лесом сколько-то бежали, а потом шли и шли, забираясь вглубь, где погуще, но не в чащобы, конечно, потому что в здешние чащобы влезть можно, а вот вылезти — вряд ли.

В первый раз остановились, лишь когда вновь поднялось солнце и стало пригревать, — ввечеру и ночью-то сама прохлада, сам лёгкий воздух пособляли идти, а растеплилось — и всё, сутки ведь без роздыху. Валились прям у тропы: как встали — один свалился, второй, третий. Во рту-то с прошлого утра ни у кого ни крошечки; в лодках был хлеб и иное съестное и те бочонки с вином — все бросили. Ладно ещё деньги унесли и из посуды серебряной малость. А как, значит, стали валиться наземь-то, Заря и хрипит:

— Шас! Под ёлки!