Ванька Каин

   — Неприкаян? Отчего?

   — От нрава своего. От алкающей ду...

   — Стой! — Князь наконец очнулся и только тут, видно, вник в то, о чём они говорят, и удивлённо уставился на Ивана, почтительно стоявшего у двери. Медленно поднявшись, свесил с лежанки икристые ноги в белых нитяных чулках. — Кто, говоришь, таков?

   — Из воров, — повторил Иван, ослепительно улыбнувшись.

   — Не шутишь... и не боишься?

   — Боялся б — не совался и так не наряжался.

   — Машкерад?!

Голос стал резким, округлое бугристое лицо перекосила гневная гримаса, глаза превратились в щёлочки; ещё бы, наверное, миг — и он крикнул бы адъютанта и солдат, но Иван просительно-успокаивающе поднял обе руки и, продолжая сиять улыбкой, быстро стал объяснять:

   — Не гневайся! Не ради забавы, не ради корысти устроил машкерад. Утром в приказ твой чин чином пришёл, в своём обличии, и адъютанту твоему толковал, что дело к тебе имею государственное, только одному тебе доступное и в твоей власти состоящее, а он то ли башку имел с утра туманную и не всё понимал, то ли решил показать, какая у него самого власть, — не допустил до тебя. Нет — и всё! Но видеть-то мне тебя надо — вот и оделся. Тут уж и слова ему иные говорил, и рожу не свою склеил — он меня и не признал — вишь, пустил.

Иван показал, какую он сделал рожу, а вместе с ней и всю фигуру, осанку, движения, и стал до того на себя непохожим, что князь разинул губастый рот; перед ним стоял надменный щеголеватый офицер из самых что ни на есть благородных.

   — Ловок! — шумно выдохнув, одобрительно сказал князь. — Каин, говоришь?

   — Ванька Каин прозвище, а по родству — Осипов Иван.

   — Та-а-ак! Какое же дело имеешь?

   — Вот!

Подал ему сложенные бумаги, которые держал под кафтаном на груди. Тот развернул, начал читать про себя, потом, дойдя до главного, почитал вслух, мо медленно, подолгу прерываясь и в эти перерывы всё внимательнее разглядывая Ивана:

   — «...повинную я сим о себе доношеннем приношу, что я забыл страх Божий и смертный час и впал в немалое прегрешение. Будучи на Москве и в прочих городах во многих прошедших годах мошенничествовал денно и нощно: будучи в церквах и в разных местах, у господ и у приказных людей, у купцов и у всякого звания людей из карманов деньги, платки всякие, кошельки, часы, ножи и прочее вынимал...»

Князь Яков Кропоткин был главноначальствующий Сыскного приказа. Сей приказ, а вовсе не полиция, сыскивал и ловил на Москве всех, кого следовало ловить, сажать и разыскивать. Полиция ему только помогала чем могла и, по существу, подчинялась. И войска московские подчинялись любые, в любых количествах. В общем, сила в руках князя Кропоткина была огромная, и, прежде чем пойти к нему, Иван, конечно же, поспрашивал всех, кто хоть малость знал его, и особенно давнего товарища своего Алексея Иванова, плечных дел мастера, у которого одно время жил. Тот встречался с князем больше других и сказал, что спесив, но не больно, умён, но бывает простоват, если же ему глянуться да посмешить — вовсе человек. Боярин боярином, но человек. Глянуться — это проще простого. Искал только подходящее время. Всё приготовил — и ждал. И вот нынче утром весть про Елизавету Петровну, что позавчера взошла на престол. Ещё мало кто и знал. Не объявлено ещё в Москве-то. Но он-то, князь-то, наверняка знает. Русский боярин-то, радуется небось.

Телом князь был сырой, лицом тоже, и всё оно было в мясистых буграх: толстый курносый нос бугром, брови, щёки, даже под глазами выпуклые бугорки. А кожа вся дырчатая, в крупных порах. Неприятное лицо, долго смотреть на него не хотелось. Глаза же до того затекли, что не мог даже разобрать, какого они цвета.

Князь прочёл вслух ещё одно место:

   — «...а товарищи мои, которых имена значат ниже в реестре... которых я желаю ныне искоренить, дабы в Москве оные мои товарищи вышеписаных предерзостей не чинили... для сыска и поимки означенных... дать конвой, сколько надлежит, дабы оные мои товарищи впредь как господам, офицерам и приказным, и купцам, так и всякого чина людям таких предерзостей и грабежа не чинили, а паче всего опасен я, чтоб от оных моих товарищей не учинилось смертоубийства...»

Посмотрел отдельный реестр с полусотней фамилий.

   — Когда же можешь сделать их забратие?

   — Нынче же.

   — Нынче же?!

   — Когда, конечно, день на ночь пойдёт. Всех не успеть, не управимся, но большинство зажмём-возьмём, коли солдат достанет. Многих только разом и брать, чтоб не опомнились и не снеслись.

   — Знаешь всех, где кто?

   — Конечно.

   — Всех, всех?

Иван улыбнулся:

   — Может, рассказать, как третьего дни с генерал-полицеймейстерской спальни кожа слезла.

Князь аж подскочил от удивления. Третьего дня в доме самого генерал-полицмейстера, в его спальне какие-то воры срезали всю кожаную тиснёную обивку стен. Когда? Как? — уму непостижимо. Никакого следа не осталось. И знали об этом, конечно, очень немногие. Кропоткин, видно, решил, что Иван к этому причастен.

   — Ты?!

   — Помилуй, батюшка! Я ж принёс повинную. Уж полгода чист как агнец. Я лишь ведаю кто.

   — Кто?!

   — Скажу-укажу...

Ещё шире улыбнулся и неожиданно неторопливо низко поклонился князю, коснувшись пальцами пола.