Ванька Каин

   — Только дозволь прежде поздравить тебя с радостью великой, сошедшей на нас на всех милостию Божьей несказанной, но долгожданной, чаянной, лелеянной...

У Кропоткина глаза вовсе открылись от неожиданностей, рассыпаемых этим поджарым белозубым улыбчивым, наглым и смелым вором.

   — С новой государыней тебя, Елизаветой Петровной, боярин! Конец им!

«Попал!»

Князь просиял, заулыбался, лицо стало совсем не отталкивающим, глаза оказались серо-зеленоватые, ясные. Согласно закивал, потом снова ахнул:

   — И это знаешь?! Позавчерась только... а ты... Хват! — Помолчал. — Полагаешь, что команду я тебе дам?

   — Так не дать — всё одно что себе в карман насрать.

   — Куда?!

   — В карман.

Князь захохотал:

   — Но ты ж предаёшь, ты их продаёшь, товарищей-то своих. Почему? Что раскаялся, что грех перед Богом и государыней искупить хочешь — не говори, прочёл. Может, мстишь кому? Или решил, что доносительство будет прибыльней?

   — За синицей в небо, когда журавль в руках? Рази я похож на дурака?

   — Не-е-ет, не похож. В том-то и дело, что не похож.

   — Думаешь, умысел?

   — Иначе что? Вправду раскаялся?

   — Не знаю... Надоело, и всё.

   — Воровать надоело?

   — Всё. Не хочу больше, как жил.

   — Товарищи, выходит, тоже надоели?

   — Тоже.

   — И не жаль их?

   — Нет.

   — Ни одного?

   — Ни одного.

   — Как так?

   — А так.

   — Людей, что ль, вообще не жалеешь?

   — Нет...

Иван говорил начистоту и видел, что Кропоткин начинает ему верить.

   — А не боязно?

   — Нет.

   — Совсем?!

   — Не знаю я боязни. Боли не боюсь. Хошь, спробуй!

Иван сверкнул зубами, а князь замолк и задумался, глядя ему прямо в глаза и часто мигая. Видно, хотел понять, действительно ли Иван таков, и, кажется, понял, что да, и поверил окончательно. Встал с лежанки, не надевая туфель, прямо в чулках подошёл к Ивану, оказался выше и намного шире его, улыбнулся, похлопал по плечу: раз, два, три, да всё крепче, крепче. А Иван, улыбаясь, закаменел и даже не подрагивал от этих увесистых хлопков. Князь засмеялся:

   — Бес! Каин, говоришь... Истинно, что ль, Каин?.. — Помолчал. — Слышь, а верно, что ль, что ты знатно поёшь?

Пришёл черёд удивляться Ивану: «Вот он, значит, как прост-то? И намёка не дал, что знает!»

   — Хошь послушать?

   — Песни люблю.

Иван похмыкал, прочищая горло.

Тот схватил его за руку:

   — Ну, бес! Не счас. Песне ж время. Сговоримся...

В покое было два многоцветных оконца, в них заглянуло предвечернее солнце, всё вокруг заиграло, запереливалось алыми, голубыми, оранжевыми, зелёными, жёлтыми пятнами, бликами, зайчиками. Кропоткин пошёл к большому столу с бумагами, чернильницей и разными другими разностями, среди которых был и штоф водки, налил из него в серебряный стакан, подозвал Ивана:

   — Ha-ко! От меня.

Каин с удовольствием выпил, хотя в покое было жарко и душно.

   — Эй, кто там? — крикнул князь. Вошёл адъютант.

   — Принеси ему плащ... солдатский, от меня — подарок. Четырнадцать солдат вели дать ныне же. И подьячего Петра Донского. Определён доносителем. Зовётся Ванькой Каином — знай и привечай. За офицера боле не принимай!

V

Небо было синее, чистое, всё в сияющих звёздах, луна большая, тоже сияющая. И дома были синие, и церкви. А снег синевато-белый. А дымы из труб — тёмно-серые, и не поднимались вверх, а лежали над крышами длинными полосами — прижимал мороз. Всё чёткое, ясное, будто это уже Святки и из-за угла вот-вот со звоном, смехом и гамом вывалятся ряженые, запахнет вином и пирогами.

Но никто не вываливался, стояла гулкая тишина, даже собак не было слышно, и кошки не шастали — попрятались, только снег хрустел оглушительно. Идти обыкновенно было невозможно — прихватывало, — лишь трусцой было можно.

Хруп! Хруп! Хруп! Хруп!

Далеко разносилось — сколько сапог-то хрупало! — однако пригрелся, разоспался, видно, народ, ни в одном доме заранее никто не услышал их и не обеспокоился. Да Иван ещё знал и как какая калитка и какие ворота без стука открываются и где в заборах отходящие доски есть. Стучал уже только в домовые двери, и тоже не просто, а по-разному, с пристуками, и по дважды, и по трижды, да с шепотком:

— Тяп да ляп, сыми кляп! — что означало «Свой!».

А то и не стучал, а лишь по-разному присвистывал.