Ванька Каин

— Иван Осипыч! Ослобони! — даже не понижая голоса, попросил парень и притронулся кандалом к рваному кафтану. — Триста рублёв в подкладке. Все твои! Надоело...

Кандальные ключи были, как всегда, в кармане. Иван присел, отпер на смоляном яркозубом кандалы, осторожно перенёс и надел их на вытянутые ноги и руки сопящего стражника, а когда тот шевельнулся и облизал мокрый рот, даже ласково погладил по плечу и придержал, чтобы не расшевелился и не проснулся — и запер кандалы на нём. Парень еле держался, закусив губы, чтобы не расхохотаться. Ибо в сенях корчемной конторы мимо них в это время ходили люди, напротив неподалёку у стены сидели на корточках и видели всё это три явно приезжих крестьянина. Со смоляным парнем и вышел из конторы, взяв, конечно, обещанные триста рублей.

А как-то в Троицын день на Москве-реке на Живом мосту, убранном берёзками, при великом множестве нарядного гуляющего народа — день был ласковый, тёплый, солнце мягкое, — велел своим подручным пощупать знатнейшего, гладкого до блеска богатея компанейщика Григория Колобова, который тоже прогуливался по мосту в компании подобных ему богато нарядных и гладких. И подручные принесли Ивану конверт, вынутый у Колобова, в котором были векселя аж на целых на двадцать тысяч. И только Иван тот конверт спрятал, подскакивает запыхавшийся и расстроенный этот самый Колобов и говорит, что, слава Богу, что увидел его, ибо с ним-де стряслась беда: только что здесь, на мосту, украли конверт с векселями. И просит помочь и объясняет, что хотя кроме него по этим век селям никто другой ничего, конечно, не получит, но он-то сам тоже не получит. Иван засомневался, точно ли счас, на мосту, всё произошло, и, малость поуспокоив Колобова, заверил, что к завтрему всё прояснится-образуется и он непременно получит свои векселя назад. Тот в сердцах даже приобнял его за такую обнадёжу. А ночью Иван опять же сам побывал в колобовском доме, где бывал и прежде, и сунул тот конверт на чердаке за старую подранную пыльную картину на холсте с синим волнующимся морем и мрачными иноземными башнями на скале. А утром объявил хозяину, что векселя его уж дома или и были дома, и шепнул присутствовавшему тут же сыну Колобова, мальчонке лет восьми, куда пойти и где взять конверт. Тот принёс. Колобов на радостях велел вынести Ивану мешочек с двустами рублями. Иван благодарно поклонился и говорит:

   — Я в попах не бывал, токмо обыкновение их знаю: что им дадут, то они и берут. Сколько у вас людей в доме?

   — Шестнадцать, — отвечают.

Он отсчитал из двухсот шестнадцать и роздал по одному рублю каждому в том доме, включая стряпух, дворника, жену, сынишку и даже самого Колобова.

— За счастливое разрешение!

Все смеялись и были довольны.

Таких дел было не меньше, чем для приказа. Деньги шли.

Но их всё равно постоянно не хватало; жалованье-то ему так и не платили, уже открыто говоря, что он и так имеет, как все приказные, достаточный доход за разные услуги разным людям. Но он ведь содержал молодцов на свои, большинство и жили при нём на полном довольствии с харчами, одёжей, небольшим жалованьем. Да ещё содержал игорную и бесконечные дачи давал всяким нужным людям. Многим, очень многим давал.

Денег никак не хватало никаких. Брал взаймы.

К знакомому приказчику из Орла Осипу Тимофееву зашёл на струги тоже насчёт одолжения. Это незадолго до Рождества было. Струг стоял вмерзший в лёд у берега Москвы-реки. Вдоль всех её берегов стояли непрерывной чередой вмерзшие разные суда, кое-где даже бок о бок по два и три. Больше всего грузов в Москву доставлялось по Москве-реке-то осенью. Все основные запасы на зиму делались осенью. Как съестные, начиная с зерна, муки и круп, так и все прочие: строительный камень, известь, лес, дрова, сырьё всякое, крупная живность. Очередь на разгрузку струги и барж занимали ещё за городом и хотя грузчики-крючники сновали по ходившим ходуном сходням дни и ночи напролёт, припоздавших купцов всё равно прихватывали холода и морозы, они не успевали разгрузиться. А многим и некуда было разгружаться — все московские житные и прочие дворы, магазины, амбары и склады были забиты под завязку и вмерзшие суда превращались в дополнительные склады съестного и несъестного. Хозяева судов или их приказчики на них и жили-зимовали, всё было обустроено, частенько прямо с палуб и торговали.

Орловский приказчик Осип Тимофеев вышел Каина провожать, и в это же время на соседнем большом струге показался высокий сутулый старик в худом, не по погоде, армяке без воротника и не в меховой, а пуховой и тоже драной шапке. А был мороз и ветрено, хотя и с солнцем, тучи бежали буроватые, снежные. Осип Тимофеев обратил на него внимание Ивана.

   — Гляди-ко, какой бедный! Да? — И когда Иван поглядел, со смешком продолжил: — Меж тем первогильдейный коломенский купец, гостем пишется, Степан Григорьев Клепиков.

Тимофеев был выжига, вёрткий, с бегающими глазами, в клочкастой бородёнке.

   — Прибедняется?

   — И вина не пьёт вовсе. Одно пиво, и то по престольным... При нём и жена, тоже одевает худо. Скаред — свет таких не видывал. А деньжищ меж тем!