Ванька Каин

   — Видел, что ли? — усмехнулся Иван, зная болтливость Тимофеева. Тот аж перекрестился.

   — На струге держит. В сундуке. На струге-то хлеб. Под евонной лавкой, на коей спит, сундук. В оконце видел, в пургу, на той неделе пурга-то крутила, я и поглядел меж тем...

Явно завлекал Ивана вёрткий выжига, подбивал на возможное дело, на которое сам по трусости не мог отважиться, хотя очень бы, конечно, хотел, но и сказать, предложить Каину напрямую ничего не мог, боясь и его, сыщика, который вдруг да сграбастает за такое. Крутил да плёл, рассказывая вроде для потехи, как Клепиков запирает тот сундук да как редко выходит и куда, а жену оставляет.

Но Иван сделал вид, что это ему уже неинтересно, да и мёрзнуть начал на таком ветрище-то, и ушёл, к великой досаде Тимофеева.

Шинкарке же на другой день велел разузнать об этом коломенском первогильдейном как можно больше, минуя непременно Тимофеева. Потом позвал из близких посторонних целовальника Якова Колобова и матроса парусной фабрики Антона Коврова. Посвятил их в свой замысел. У Коврова был сын, четырнадцатилетний Иван, а у того два товарища чуть постарше — Иван Крылов и Сергей Соколов. Наказали этим парням неотступно следить за Клепиковым и немедля о его перемещениях доносить: один бежит сообщить, двое продолжают следить. День следили, два, три, далеко никуда не отходил. А на четвёртый, накануне Рождества, вышел вместе с женой и даже в меховой шапке, а она в приличном салопе, и двинулись к церкви Георгия, что в Ендове, к обедне. Парни донесли, и Иван сам догнал их ещё в пути.

День выдался золотой, именно рождественский: то солнце, а то при нём же лёгкий искрящийся снежок сыплется. И не холодно. Тихо. Постоял за ними у обедни. А они потом не домой, а на Болото за покупками. Снег под ногами хруст, хруст — мягко, неспешно, довольно скрипит. Никто не торопится, все уж на праздник настроились-наладились, души улаживают.

Довёл их до Болота, где в эти дни был главный мясной московский торг с саней и санок; и птицы всякой мороженой битой, и прочей снеди, и ещё голиц. А как Клепиковы стали покупать, Иван шасть на следовавшие за ним сани. Двое саней-то было со всей командой, с ломами и топорами под натрушенным сенцом. И к клепиковскому стругу. Сам Иван не пошёл, наблюдал за всем из дранишного ряда.

Сыпал искрящийся, будто играющий снежок.

Мужики его постучали в дверь каюты. Из-за неё голос:

   — Что за стук?

   — Письмо спешное из Коломны!

Отворил массивный работник, про которого они ничего не знали. Ему кинули в глаза золы с солью, он охнул, схватился за лицо, его тут же впихнули внутрь, свалили, связали, забили в пасть тряпку и закатили под ту широкую лавку, из-под которой предварительно вытащили тяжеленный, окованный железом сундук. Взломали его и наполнили деньгами целых три принесённых с собой мешочка.

Отъезжали от места при ярком солнце, спокойно. Вблизи никого. Но чуть дальше, к Москворецкому мосту, и на нём народу было полно, и многие наверняка видели отъезжающие сани. Но мало ли их по Москве! Через несколько минут погнали, поскакали вовсю. В Преображенское. Ковров жил там. Спрятали деньги в его доме. И разошлись, разъехались до вечера, а вечером сошлись опять и поделили все:

Каину — четыреста пятьдесят рублей рублёвиками, полуполтинниками и гривенниками, Коврову и Крылову за особые старания — по двести, остальным кому сто, кому пятьдесят, Шинкарке ещё меньше, ибо он и на струге не был. Но он, пока считали деньги, углядел в сундуке сниску жемчуга и серьги с жемчугом, и стянул их. Иван заметил это, но промолчал. Он многое прощал этому русоволосому озорному бесшабашному добру молодцу.

Иван пустил эти деньги в уплату за долги.

XIII

После того раза Авдотья Жеребцова снова ловила его в его доме. Даже и не ночью, а ввечеру, когда никто ещё не ложился спать, окликнула вдруг весело из чуть приоткрытых ворот конюшни: «Ястреб ры-ы-ыжий!» Он вошёл в пахшую полутьму, а она, продолжая зазывно посмеиваться, ну пятиться, пятиться. Схватил её за пухлые плечи так железно, что даже присела, оборвав смешок. Сказал жёстко:

   — Баба ты скусная, верно. Могу ещё, но не у меня. Поняла? Говори где?

Мгновенно, обрадованно ответила:

   — Федосьи Савельевой дом знаешь, вдовы в Колпашном?

   — Ну.

   — У ней. Завтрева. Когда?

   — До ужина. Часов в пять.

И всё-таки попыталась его обнять, но он резко толкнул её из конюшни:

   — Сказал!.. Муж-то твой где?

   — В Вышнем Волочке плотины строит...

Да, унтер-офицерскую вдову Савельеву Федосью он знал. И небольшой её дом со светёлкой в Колпашном знал хорошо, бывал не единожды.

Невысокая, вся округлая, плотненькая, шустрая, неунывная была бабёнка. Не молодая, но и не старая, лет тридцати пяти, в самом соку. Сама сильно любила мужиков и очень понимала таких же страдалиц по этой части; держала три комнаты для любовных свиданий и утех. Всегда имела про запас и вольных гулящих девок. Но пускала в свои комнаты и для любых иных скрытных свиданий и дел — тайны держала крепко. Иван и его молодцы не раз этим пользовались. Приторговывала, конечно, и винцом без разрешения, но на это не обращали внимания.