Ванька-ротный

Я был измучен и совершенно разбит перед тем как попал под нож на хирургический стол медсанбата. Старшина довез меня на своей телеге только до санроты. Здесь стояла телега с повозочным-санитаром. Похабная, корявая, мордастая личность, какую только увидишь в тылах дивизии или полка. Её заметишь, когда мы отъехали от санроты, её познаешь только подпрыгивая раненным, лежа в телеге, её нутро раскроется только в пути.

— Разрешите вернуться мне во взвод, товарищ гвардии капитан? — промямлил взводный старшина. — Ещё двух солдат нужно доставить. Хотя он мог из санроты послать за ними подводу.

— Езжай! Езжай! — сказал я ему.

Я был в 48-м полку новый человек. Пробыл в разведке всего неделю. Старшина и разведчики не успели привыкнуть ко мне, смотрели как на пришельца, я был им чужак. И они естественно хотели поскорей сбыть меня с рук. Тем более, что я был уже не вояка. Старшина торопился назад в своё хозяйство и я не стал задерживать старшину. В полк я не вернусь. Это понимали мы оба. Военврач Соболев сделал мне укол против столбняка и велел положить меня на санротовскую повозку. Чем собственно санитарная повозка отличалась от простой телеги? И у той и у этой колеса и колки приделаны жёстко. Мордастый, тот самый с наглым видом, придержал лошадь. Санитары осторожно переложили меня к нему в телегу.

В тыловых подразделениях обычно цеплялись и застревали евреи, проходимцы и всякая мразь. Скромный, простой и совестливый человек прямым путем попадал в стрелковую роту, на передовую. В данный момент мне было не до философии и размышлений. Меня положили в телегу и я терпеливо ждал, когда повозочный размотает привязанные к березе вожжи, чмокнет губами и размашисто стеганет кобылку кнутом.

Мордастый где-то ходил, а его тощая, привязанная к березе кобыла переступала с ноги на ногу. Она изредка фыркала, (только что пройдя длинный путь) и понимающе качала головой. Но вот, наконец, появился повозочный-санитар с кнутом за поясом и ковригой черного хлеба за пазухой. Он распутал длинные вожжи, поглубже засунул. ….буханку черного хлеба в шинель, дернул за вожжи, хлестнул кобылу кнутом по ребрам и присвистнул. Кобыла дернулась и телега покатила вперед. Повозочный погонял её всю дорогу не потому, что торопился доставить нас раненных побыстрее, а потому, что в небе появился немецкий самолет-разведчик, так называемый “костыль”. Дорога по которой снабжались полки и по которой в тыл эвакуировали раненных в светлое время была у немцев под наблюдением. Было раннее утро. Серый день надвигался помалу. За ночь сильно похолодало. Изрытая и избитая …… дорога за ночь успела застыть. Все следы и отпечатки солдатских ног, глубокие борозды окованных железом колес, выбоины лошадиных копыт за ночь застыли, стали как камень тверды. Все сырое и хлипкое, что скользило и расплывалось под ногами и колесами, теперь было прочно и неподвижно сковано льдом. И лошадь как пьяный солдат, тащилась по изрытой и бугристой дороге, кидаясь из стороны в сторону, шарахаясь по обочинам, она сама выбирала себе дорогу и с трудом тащила телегу вперед. Колеса с тупыми ударами прыгали и громыхали по застывшей земле. Телега при каждом ударе замирала, а нам казалось что она совсем остановилась. Но лошадь дергала и повозка с силой ударялась о новое препятствие. При каждом новом ударе в кровоточащих ранах что-то с невыносимой болью обрывалось. Вспухшее от удара мины тело каждый удар воспринимало как ковыряние в рваных кишках (и ранах ржавым гнутым гвоздем). Две пары колес, затянутых в железные обручи, беспрерывно прыгали, разрывая нестерпимой болью всё тело. Все трое раненных, лежавших в телеге, стонали и корчились от боли.

— Братишка, будь другом, придержи маленько!

— Брат милосердия, сжалься, сделай остановку, дай передохнуть, пощади!

— Ты слышишь или нет?

— Ты остановишь, сволочь? — закричал я. — Жалко нет пистолета, а то бы пристрелил я тебя.

— Гнида ты! Повозочный два раза останавливал свою телегу в кустах на короткое время (на всем промежутке пути).

Ой! Ох! — с облегчением вздыхали мы. Но как только мы кончали стонать, повозочный тут же трогал телегу. На него не действовали наши жалобы, стоны и крики. Он боялся, что вот-вот из облаков появится самолет. Не мог же он через каждую сотню метров останавливать лошадь и давать нам передых. Тут в небо гляди! — было написано на его лошадиной морде.