Варфоломеевская ночь: событие и споры

Первым почувствовал на себе изменение отношения к Франции постоянный посол Карла IX Фенелон Ла Мот, некогда любимец английского двора. Де Гуара злорадно подмечал, что того, «кого так высоко ставили», бесконечно звали на застолья, теперь все избегают, «никто не осмеливается взглянуть на него или заговорить с ним после происшествия в Париже»[89]. Посол Франции подвергся домашнему аресту и не был допущен ко двору в течение недели, а потому не мог дать официальные разъяснения от имени своего короля, в то время как «провинившиеся» Валуа всеми силами стремились как можно скорее восстановить внезапно оборвавшийся контакт с Лондоном. Для этого Карлу IX пришлось использовать неофициального посла Ла Моля, направленного в Англию исключительно для ведения брачных переговоров. Он оставался единственным каналом сношений с Елизаветой, поскольку не был лишен ее милости. Трижды за первую неделю сентября к Ла Молю прибывали курьеры короля с письмами для Елизаветы, в которых он делал различные заманчивые политические предложения, пытаясь подтолкнуть Англию к открытому конфликту с Испанией, обещая в виде помощи 200 тыс. дукатов в случае начала войны и ни словом не упоминая о трагических событиях, которые могли смутить его союзников-англичан[90].

Реакция английской королевы была демонстративно-холодной: она устроила настоящий разнос и дипломату, и самому Карлу IX за ту «манеру, в которой они пытались вести с ней дела», за посылку неофициальных писем, написанных не рукой самого короля, в чем она усмотрела оскорбление, и потребовала от него личного послания, скрепленного собственной подписью, без которой любые слова и обещания оставались в ее глазах пустым звуком. Французская сторона продолжала заискивать, словно не замечая отчужденности англичан. Уолсингем сообщал из Парижа, что его пестуют и обхаживают при дворе, как никогда прежде. Карл отпустил несколько английских судов, задержанных за пиратство в проливах, и продолжал энергично заверять Елизавету в братских чувствах и своих надеждах на продолжение «лиги» между ними.

Наконец, 8 сентября новый чрезвычайный посол Франции удостоился аудиенции и представил Елизавете письмо короля с изложением официальной версии произошедшего в ночь св. Варфоломея, согласно которой погибший адмирал Колиньи и прочие гугеноты были участниками заговора против законного монарха. При этом король Франции настаивал на своем неотъемлемом праве распоряжаться жизнями своих неверных подданных. По сообщениям очевидцев, в середине чтения этого послания Елизавета обернулась к дипломату «без малейшего признака любезности на лице» и заявила, что весь ее опыт не позволяет ей доверять этим объяснениям, «но если все произошло именно так, как утверждает король, и заговорщики были справедливо наказаны, она желала бы знать, в чем повинны женщины и дети, которых убили?»[91]. Это было «туше», выражаясь языком, принятым в фехтовании, укол, который было невозможно парировать, и Елизавета еще несколько раз повторила его, ясно демонстрируя Валуа, что им не удастся ввести ее в заблуждение и что в ее глазах они — организаторы массовой резни ни в чем не повинных людей, единственный проступок которых состоял в том, что те исповедовали протестантскую веру.

В декабре 1572 г. Елизавета вновь предписала своему послу в Париже Уолсингему напомнить королю о его позорном деянии: «Великая резня во Франции знатных людей и дворян без суда и следствия… как нам кажется, настолько затрагивает честь нашего доброго брата, что мы не можем без слез и сердечного сокрушения слышать этого о государе, столь близком и союзном нам и связанном с нами цепью нерасторжимой любви, альянсом и клятвой… Их не привели отвечать перед судом, прежде чем казнили… и нам было в высшей степени странно и неприятно слышать об этом как об ужасном и опасном прецеденте. Мы сожалеем, что наш брат, чью натуру мы считали мягкой и благородной, столь легко склонился к такому решению, в особенности когда мы узнали, что женщин, подростков, девиц, детей и младенцев, еще сосущих грудь, убивали и сбрасывали в реку и что право на убийство было дано самой грубой и подлой черни… По всему видно, что эта ярость была направлена только против тех, кто исповедовал реформированную религию, несмотря на то, участвовали ли они в каком бы то ни было заговоре или нет, и вопреки эдикту об умиротворении, столь часто подтверждавшемуся, они были вынуждены либо бежать, либо погибнуть, либо отказаться от своей веры, либо лишиться своих должностей»[92]. Все это, по мнению Елизаветы, доказывало, что намерением «ее доброго брата» было искоренение той самой веры, которую исповедовала и она.