Варяго-Русский вопрос в историографии

После чего и без каких-либо усилий изрекает эту давно выведенную норманистами «объективность»: что если к решению варяжского вопроса Миллер «подходил именно как ученый, а имевшиеся в его распоряжении источники (которые он, кстати, в то время знал лучше Ломоносова) иного решения и не допускали», то для Ломоносова норманская трактовка русской истории была неприемлема именно «как антипатриотическая», ибо он видел в ней «прежде всего аспект политический, связанный с ущемлением русского национального достоинства», и что он, пользуясь высоким покровительством (а «реакция высоких инстанций в этих случаях была быстрой и однозначной», тогда как Миллер «с переменным успехом апеллировал к академическому начальству»), подчас выдвигал против своего оппонента «не столько научные, сколько политические обвинения». А в связи с тем, что дискуссия происходила в первое десятилетие правления Елизаветы, в период национального подъема, явившегося реакцией на предшествовавшую ему десятилетнюю бироновщину, и что в деятельности Ломоносова важное место занимала «именно защита национального достоинства русского народа», то «все попытки Миллера доказать свою научную правоту были тщетны» (Ломоносов обрушился на его диссертацию «с нелицеприятной и не во всем справедливой критикой», но «непрекращавшиеся многие годы нападки... не сломили желание Миллера заниматься русской историей, его любовь к ней»).

Поэтому, «политическая подоплека научного спора между учеными предопределили административный характер его завершения: "скаредная диссертация" Миллера была предана огню. Историку был нанесен ощутимый удар, от которого он в полной мере не оправился до конца жизни». Отметил Каменский и «глубоко патриотическую и вместе с тем объективно ошибочную позицию» Ломоносова в споре с Миллером об истории, т.к. тот пытался показать все без изъяна, без прикрас («историк должен казаться без отечества, без веры, без государя... все, что историк говорит, должно быть строго истинно и никогда не должен он давать повод к возбуждению к себе подозрения к лести»), а Ломоносов выступал за создание в истории «запретных зон». И такая точка зрения «была, безусловно, выгодна царской власти, которая и в XVIII в., и в последующее время усердно создавала подобные "зоны", особенно там, где речь шла об истории народного и революционного движения, будь то Крестьянская война под предводительством Е.И.Пугачева или восстание декабристов» (в глазах наших историков 80-90-х гг., хорошо знавших по себе, что такое «запретные зоны», еще в более невыгодном свете смотрелся угодник власти и блюститель ее интересов Ломоносов).

Считая, что образ Ломоносова как «положительного героя», существующий в современной научной и научно-популярной литературе, закрывает «путь к познанию истины» и что его много лет возвеличивали «за счет Миллера», Каменский тут же постарался этот образ развенчать рассказом о событиях октября 1748 г., когда Миллер попал под следствие по делу французского астронома Ж.Н. Делиля: «20 октября Ломоносов и Тредиаковский учинили на квартире Миллера обыск... Уже сам факт, что два академика, два поэта лично обыскивают своего коллегу, живо рисует нравы Академии наук XVIII в.». И хотя это дело было замято, «однако Ломоносов направил президенту Разумовскому специальный рапорт, в котором обвинил Миллера в нарушении присяги и в том, что он по сути совершил предательство», и «что с этого времени и до конца своих дней Ломоносов был склонен подозревать историка в нелояльном отношении к России, т. е., попросту говоря, в политической неблагонадежности». Не выглядит «положительным героем» Ломоносов и в словах Каменского, что он отрицательно относился к «Истории Сибири» Миллера, тогда как Татищев дал, «вопреки надеждам Шумахера», на этот труд «положительный отзыв» (тем самым Ломоносов противопоставлялся Татищеву и увязывался с одиозным Шумахером).

В 1992 г. тот же автор в научно-популярной книге «Под сению Екатерины...» объяснял значительно куда более широкой читательской аудитории, чем научное сообщество, что спор 1749 г. по варяжскому вопросу, «в сущности, сводился к тому, что приводимые Миллером научные данные, по мнению Ломоносова, оскорбляли национальное достоинство русского народа и потому уже были неверны» и что подобная позиция Ломоносова как тогда, так и позже в отношении других работ немецкого ученого «находила поддержку у власть имущих и для Миллера оборачивалась большими неприятностями. Некоторые советские авторы осторожно намекали, что позиция Ломоносова была в сущности охранительной, и они, конечно, правы, но сама идеология охранительства, казенного патриотизма в то время еще до конца не сложилась, еще не отличима от других направлений общественной мысли». И, как заключал Каменский, этот спор «был, по сути, первым, но далеко не последним в нашей истории спором о любви к отчизне, о том, кто любит ее больше - тот, кто постоянно славит и воспевает ее, или тот, кто говорит о ней горькую правду»[118].