Варяго-Русский вопрос в историографии

Так, в нашей науке археологи были объявлены единственными монополистами в трактовке важнейшего вопроса русской истории, и в этой трактовке последнее слово, по общему согласию, было узаконено только за ними. И культ непререкаемого мнения археологов-норманистов (а этот культ усиливался еще ошибочным представлением об их прямом вхождении в прошлое, по причине чего они якобы его доподлинно воспроизводят) был создан тогда, когда письменных источников по варяго-русской проблеме вполне достаточно для ее решения, более того, их число в последнее время довольно значительно увеличилось (взять хотя бы подборку А.Г. Кузьмина «Сведения иностранных источников о руси и ругах» 1986 г.[131]), и они, как о том шла речь в первой части, четко указывают на славянский язык варягов и руси и на их выход именно с Южной Балтики. Наверное, по этой как раз причине Мурашова и предлагает «отвлечься» от их свидетельств.

А о неправомерности абсолютизации археологических данных, приведшей либо к скептической оценке показаний письменных источников, либо к их прямому игнорированию, говорит тот факт, что за прошедшие десятилетия после произнесения Арциховским, как их высокопарно охарактеризовал в 1997 г. А.А. Хлевов, «провидческих и пророческих»[132], слов, археологи, специализирующиеся по «варяжской» тематике, ничего принципиального не разрешили, а лишь еще больше увязли в мнимонорманских древностях и в своих фантастических рассуждениях о скандинавах, якобы массово бывавших на Руси, и потянули в это болото всю науку И не могла разрешить потому, что, как верно поставил еще в 1872 г. Д.И. Иловайский неутешительный диагноз, «наша археологическая наука, положась на выводы историков норманистов, шла доселе тем же ложным путем при объяснении многих древностей. Если некоторые предметы, отрытые в русской почве, походят на предметы, найденные в Дании или Швеции, то для наших памятников объяснение уже готово: это норманское влияние»[133].

Тем же ложным путем она идет и сейчас, но уже впереди истории, безоглядно полагающейся на выводы археологов-норманистов. В то же болото науку тянут и крайности второго тезиса, авторство которого принадлежит Л.С. Клейну: задача археологии, как отдельной от истории науки, заключается в систематизации и классификации материала археологических источников и не должна включать никакой «исторической» интерпретации. Как он поясняет последнее свое положение, «в России археология была "оккупирована" историей, [а через нее - марксистской доктриной и советской политикой]» и «мое начальное намерение вывести археологию из истории коренилось в необходимости освободить ее от скованности цепями исторического материализма»[134].

Действительно, в советское время многие «измы» сковывали развитие исторической мысли или направляли ее по ложному пути: и исторический материализм, и научный коммунизм, а в варяжском вопросе еще и «советский антинорманизм». И от них, несомненно, следует избавляться. Но Клейн, отделяя археологию от истории, противопоставил их друг другу (выплеснул, что называется, с водой ребенка). К чему приводит такое противоестественное противопоставление, хорошо видно на примере статьи Ю.Э.Жарнова 1991 г. «Женские скандинавские погребения в Гнёздове», заслужившей высокую похвалу упомянутого И.В.Кураева: «Оперирование исключительно археологическими источниками и отказ от привнесения историзма в археологические исследования особо выделяют Ю. Жарнова в числе прочих, посвященных гнёздовскому некрополю». А перед этим он отметил более конкретные заслуги исследователя: «Характерными элементами скандинавской культурной традиции были признаны скорлупообразные фибулы, сочетающиеся в кремациях с железными гривнами и такими чертами погребального ритуала, как "сожжение в ладье" и "порча оружия", а в курганах с трупоположениями в качестве скандинавской традиции были выделены погребальные камеры». То есть все то, что давно и беспричинно приписывается только одним скандинавам, и на основании чего Т. Арне также давно определил Гнёздово в качестве «норманской торговой фактории» («норманской колонии»).