Варианты к «Анне Карениной»

Славянскій вопросъ, начинавшій занимать общество съ начала зимы, все разростаясь и разростаясь, дошелъ къ серединѣ лѣта до крайнихъ своихъ размѣровъ. Были сербскія спички, конфеты князя Милана и цвѣтъ платьевъ самый модный Черняевскаго волоса. Въ средѣ людей главный интересъ жизни есть разговоръ печатный и изустный; ни о чемъ другомъ не говорилось и не писалось, какъ о славянскомъ вопросѣ. Кружки столичныхъ людей взаимно опьяняли другъ друга криками о славянахъ, какъ перепела, закросивающія [?] до полусмерти. Издавались книги въ пользу славянъ, чтенія, концерты, балы давались въ пользу славянъ. Собирали деньги добровольно и почти насильно въ пользу славянъ. Болѣе всѣхъ производили шума газетчики. Имъ, живущимъ новостями, казалось, что не можетъ быть не важно то, что даетъ такой обильный плодъ новостей. Потомъ шумѣли всѣ тѣ, которые любятъ шумѣть и щумятъ всегда при всякомъ предлогѣ.[1814] Предлоги для шума никогда не переводятся въ цивилизованномъ обществѣ, гдѣ есть газеты, раздувающія всякія событія, но иногда эти предлоги маленькіе, коротенькіе, но имѣющіе приличныя вывѣски, и тогда эти предлоги быстро смѣняются одинъ другимъ; такіе бываютъ – пріѣзды иностранцевъ: американцевъ, пруссаковъ, выставки, и болѣе длинные и съ хорошими словами – голодъ гдѣ нибудь въ Россіи, Общество Краснаго Креста, и теперь явился уже самый большой предлогъ и съ самыми хорошими словами. Какъ бываютъ маленькіе грибы и иногда нѣсколько маленькихъ сростутся въ одинъ большой, такъ теперь нѣсколько вздоровъ маленькихъ срослись вдругъ въ одинъ большой вздоръ – славянскій вопросъ. Шумѣли всѣ любящіе шумѣть, но громче всѣхъ шумѣли обиженные и недовольные. Слышнѣе всѣхъ были голоса главнокомандующихъ безъ армій, редакторовъ безъ газетъ, министровъ безъ министерствъ, начальниковъ партій безъ партизановъ. Комокъ снѣга все наросталъ и наросталъ, и тѣмъ, кто перекатывалъ его, т. е. городскимъ, въ особенности столичнымъ жителямъ, казалось, что онъ катится съ необычайной быстротой куда то по безконечной горѣ и долженъ дойти до огромныхъ размѣровъ. А въ сущности налипъ только снѣгъ тамъ, по городамъ, гдѣ перекатывали комъ, а когда они устали перекатывать, шаръ остановился и растаялъ и развалился отъ солнца. Но это стало замѣтно уже гораздо послѣ. Въ то же время какъ запыхавшiеся, разгоряченные въ азартѣ, они, возбуждая себя крикомъ, катили этотъ шаръ, нетолько имъ самимъ, но и постороннимъ самымъ спокойнымъ наблюдателямъ казалось иногда, что тутъ совершается что то важное. Если же кому и казалось, что все это есть вздоръ, то тѣ, которые такъ думали, должны были молчать, потому что опасно было противурѣчить бѣснующейся толпѣ и неловко, потому что все бѣснованiе это было прикрыто самыми высокими мотивами: рѣзня въ Болгарiи, человѣчество, христiанство.

Ошалѣвшимъ людямъ, бѣснующимся въ маленькомъ кружкѣ, казалось, что вся Россiя, весь народъ бѣснуется вмѣстѣ съ ними. Тогда какъ народъ продолжалъ жить все той же спокойной жизнью, съ сознанiемъ того, что судьбы его историческiе совершатся такiя, какiя будутъ угодны Богу, и что предвидѣть и творить эти судьбы не дано и не велѣно человѣку.[1815]