Варианты Морозова. Стеклянная стена

Лебеденко молча ждал ответа. Его черное от угольной пыли лицо темнело, как каменная глыба. Взвалив на инженера ответственность, он испытывал к нему злую неприязнь. Тщеславная и властолюбивая половина его души была удовлетворена, но другая половина, та жизнелюбивая простая шахтерская половина его души, которая в глазах многих была сущностью Лебеденко, сейчас восстала против неизбежного морозовского решения.

И Морозов действительно сказал:

— Если у него силикоз, будем выводить…

— Ничего с вами не случится, — буркнул бригадир. — Сперва бы на Ткаченко поглядели, а потом уже выводили…

В его голосе было столько презрения, что Константин растерялся. Он не понимал, чего хочет от него Лебеденко, сам сказавший о болезни комбайнера, безусловно знавший о последствиях сказанного, а теперь обвинявший Морозова в том решении, на которое сам же навел его.

— Дай бог, чтобы он оказался здоров, — оправдываясь, произнес Морозов.

— Дай бог, — кивнул бригадир.

Он ясно уловил в голосе инженера просительную ноту, которая свидетельствовала о том, что Морозов в человеческом отношении признал за Лебеденко право осуждать или сочувствовать ему.

— Так я объявлю народу, что сегодня будет магарыч? — утверждающе спросил Лебеденко.

Он спешил воспользоваться своим неожиданным преимуществом. Спросив, он напряженно ждал, хватит ли у Морозова твердости возразить ему.

Морозов молчал.

«Эх, поторопился! — подумал Лебеденко. — Он горячий малый».

Он помнил, как Морозов три смены безвыездно провел на участке, когда закипели от страшного горного давления кровля и почва и сплюснуло лаву; тогда менялись в сменах люди, а Морозов оставался. На чем он держался, кто его знает…

— Так я объявлю? — еще настойчивее спросил Лебеденко.

— Объявляй как хочешь, — ответил Константин и быстро пошел от него.

Он побоялся в такой день обострять отношения с Лебеденко. Хотя теперь, без старика Бессмертенко, никто не мешал Константину работать по своим правилам, а вот пока это не удавалось…

Морозов на локтях полз по лаве между крепежных стоек и, желая скорее забыть свою податливость, невольно растравлял себя сильнее.

Впереди гремел комбайн. Справа вдоль груды забоя вздыбленно шел по транспортерной ленте нарубленный уголь.

«Сегодня будет много добычи, — утешал себя Морозов. — Они заслужили премию. А Лебеденко мне не переделать».

Однако утешения он не находил. Недавно ощущаемое очарование успеха бесследно исчезло. Да и не было никакого успеха. На участке происходила обычная работа, какая должна идти ежедневно. И эта мысль отрезвила Морозова.

От него не требовалось ни зажигательных речей, ни присутствия в лаве, ни споров с Лебеденко. А он был настроен на героические поступки, не желая трезво взвесить, что лучше: героические усилия или обычная работа?

Морозов добрался до комбайна и, опершись ладонями в мелкие камешки почвы, привстал и сел на колени. Он видел закрытое респиратором лицо Ткаченко, подернутое черной влажной коркой. Белки глаз сияли на нем, как на осенней земле.

На мгновение под лучом морозовской лампы в брызгах воды загорелась радуга. Комбайн медленно подвигался, быстро вращался круглый бар.

Морозов снова поглядел на Ткаченко. Он заметил часто поднимавшуюся выпуклую грудь, впадины на ключицах и напряженную жилистую шею. «Неужели болен?» — подумал он.

Ткаченко вдруг выключил комбайн, и стало тихо. Он смахнул респиратор, и респиратор повис под подбородком на резиновом ремешке. Повернувшись к Морозову, Ткаченко крикнул:

— Ну чего смотришь? Чего глаза пялишь? Я здоров! Убедился?

— Работай, — остановил его Морозов. — На тебе воду возить можно.

Ткаченко глубоко вздохнул.

— Это не силикоз, — сказал он. — Я же знаю!

Снизу приближался Лебеденко. Услышав крик комбайнера, он стал ползти быстрее. Он боялся, что Морозов сгоряча отправляет Ткаченко на поверхность.

— Почему остановился? — заревел бригадир, не замечая Морозова. — Всю шахту хочешь посадить? Включай!

Ткаченко растерянно улыбнулся, перевел взгляд с Лебеденко на Морозова и, уже начиная понимать, что и на этот раз обошлось, сказал неестественно веселым тоном:

— Загулял я, братцы, в этом чертовом лесу!

И, не ожидая ответа, включил комбайн.

Лебеденко подергал Морозова за штанину: «Пошли». Они полезли один за другим вверх по лаве и выбрались с ее другого конца на вентиляционный штрек.

Лебеденко, все еще переживая за Ткаченко и считая себя его защитником, стал ворчать:

— Что это за жизнь? Всем нужен план, а никто не возьмет в толк, что этот план люди делают… Даже работать не дают.

— Отправишь Ткаченко на медкомиссию, — перебил Морозов. — Завтра же. Решай, кем заменять. И все. Не морочь больше мне голову.

— Это я морочу? — усмехнулся Лебеденко. — Я о людях забочусь! Незачем было трогать Ткаченко…

В тупике штрека шумели проходчики. Он посмотрел в их сторону. Морозов, кажется, вырвался из-под его влияния. «Что ты лезешь в мои дела? — хотел спросить Лебеденко. — Ты сперва в своих разберись. Тебя и бригадиром нельзя поставить, от тебя сразу все разбегутся». Но вместо этого он неожиданно попросил:

— Уезжай-ка на бугор, Константин Петрович!