Вариации для темной струны

— Мы его выдернем, — крикнул отец ветру, и в его голосе послышалось что-то зловещее, — вместо него посадим ирисы и розы. Пошли…

Преодолевая порывы ветра, мы продирались к дому.

Я думал, что отец вбежит в дом и тем все кончится, — над нами нависла сплошная гигантская коричневая туча, мрак сгустился; пыль с дороги поднялась, будто волшебник гнал невидимое стадо лошадей; каждую минуту метла начаться страшная буря. Но отец почему-то остановился и, не обращая внимания на мрак и пыль, посмотрел куда-то повыше входа. Беспокойство, которое возникло по дороге среди участников процессии, возросло еще больше. Чувствуя что-то недоброе, люди безмолвно глядели туда же, куда глядел отец, а из-под маяка со звездою туда же глядела и мама. Над входом, в этих коричневых тучах и в клубах пыли, была видна эмблема с датой 1770. Ничего особенного не было. С этим ничего нельзя было поделать. Эмблему с датой не разрешали убрать. Об этом еще в конце июня говорил какой-то пан из охраны памятников. Но взгляд отца опустился чуть ниже, и процессия вздрогнула. У входа в мраке и пыли, которая поднялась уже выше окон, висел крест из черного дубового дерева с изображением звезды и маяка, а над ним с простертыми руками и поднятой головой возносилась в небо бледно-голубая дева Мария…

Это позже, чем эмблема, сказал в конце июня пан из охраны памятников. Божья матерь над морем с маяком, утренней звездой и в бледно-голубом одеянии изображена по образцу из Лурда — вторая половина прошлого века. Поэтому нет никаких доводов против того, чтобы ее снимать…

А потом пыль поднялась до крыши, загремело, послышалось, как хлопают хоругви и транспаранты, и отец с дядей вбежали в дом. У входа, во тьме и в пыли, лежала процессия с мертвыми, обращенными к небу глазами, она походила на раздавленное стадо или побитое войско, которое уже никто не воскресит, только одна пара глаз была живою, и я вдруг почувствовал, что эти глаза глядели на меня. Тихо, мягко, сочувственно, а правый глав блестел, как, под стеклом. Кто-то приподнялся с земли… На приподнявшемся были видны рыцарские доспехи… Я влетел в дом вслед за отцом и дядей почти не дыша.

В темном зале с каменным полом, тремя белыми круглыми колоннами, бассейном с водой и небольшим боковым входом, где пан учитель обучал меня прыгать, стояли электрик, слесарь и маляр, а рядом с ними — дворник Грон в красной островерхой шапке, колпаке, которые носят домовые или гномы, в красном наряде, вроде трико, е копьем-алебардой — наверное, он вылечился от дизентерии и приехал поездом, пока мы были около леса. Он схватил большими мускулистыми руками, поросшими черной шерстью, узкую лестницу, придвинул ее к средней колонне, влез на лестницу и стал вбивать молотком гвоздь в колонну. Мать стояла в стороне и молчала. Молчала она и тогда, когда я смотрел на нее в упор, и вообще на меня не обращала внимания. Дядя подал Грону крест. Когда Грон схватил его, лестница закачалась, но Грон не упал. Только нахмурил брови и ухватился за гвоздь; помогли ему электрик, слесарь и маляр. Потом он слез, вбил другой гвоздь в нижнюю часть колонны и отец подал ему образ девы Марии. И тут на улице ударила молния, на миг она осветила темный каменный зал со всем, что в нем было, и я увидел то, чего не ждал. Волосатая рука Грона сжимала образ девы Марии в бледно-голубом одеянии с маяком, звездой и бурным морем, как ее рисовали в Лурде во второй половине прошлого века, образ, который, наверное, разломался, когда его снимали, а на обороте одного из кусков было красными буквами написано AD и год битвы на Белой горе…⁵ В это мгновение мать повернулась и ушла — с этим было кончено.

— Брать людей под защиту нужно, пан Грон, — обратился отец к дворнику, когда мать ушла. — Но не всякий это умеет, хотя и думает, что умеет. Так дело не пойдет.

— Не пойдет, — оскалился дворник. — Это и сам господь бог знает.

Потом отец поднял руки, будто хотел умыться, повернулся к Руженке, которая была сама не своя от страха, но ничего ей не сказал. Пошел вымыть руки в бассейне. Обернувшись к электрику, слесарю и маляру, он сказал, чтобы они шли наверх поесть, что там все приготовлено в столовой. А потом обратился к дяде и Грону:

— А теперь, господа, я бы хотел посмотреть на местное кладбище.

И все трое вышли во двор через небольшой боковой вход.