Варламов

Редко в чем сходились, но всегда ходили в одной упряжке,

помогая друг другу и ничем не поступаясь, любя друг друга

и ревнуя к ролям.

—       Что ж это, он—Городничего, а я Осина? Он Фамусова,

а я Горича или того хуже — бессловесного князя Тугоуховского?

Это — справедливость? — ворчал Варламов.

Но в сцене бала у Фамусова, в бессловесной роли князя Ту¬

гоуховского, хоть на минуту становился главным лицом. И вдруг

оказывалось, что и сей князь бывал когда-то Фамусовым да по¬

хлеще Фамусова!

Давыдов говорил шутя:

— Верно, мы с ним разные, но не скажешь, что он — Иван,

а я — Степан: не сходятся Иван со Степаном. Но можно сказать:

он — Борис, я — Глеб, или он — Козьма, я — Демьян. Есть такие

двойные иконы, даже церкви: Борисоглебские, Козьмадемьянов-

ские. Эти — иеразлучимы... Так и мы с Варламовым.

И не удивительно: кто бы ни писал о Варламове, волей-нево¬

лей сравнит его с Давыдовым; кто бы ни писал о Давыдове — не

обойдется без имени Варламова. Словно искусство этих двух ве¬

ликих актеров — чудесной чеканки монета, которую обязательно

нужно рассмотреть с обеих сторон. Или разнотравье одного и того

же луга?

«Давыдов и Варламов — явления исключительные. Подобные

таланты рождаются раз в столетие, — пишет Ю. М. Юрьев в своих

«Записках». — Но, боже мой, как они противоположны друг другу.

Ничего общего ни по своей внутренней сущности, ни по свойству

своего дарования. Различны подходы к творчеству. Каждый из

них отталкивается от своей индивидуальности, ничем не напо¬

минавшей индивидуальности другого.

Громадный талант Давыдова не обладал такой стихийностью,

которая была у Варламова. В Давыдове было все мягче и, я бы

сказал, сдержаннее, корректнее. Творчество Давыдова выливалось

в более определенные и вполне законченные формы. Такт, чувство

меры — отличительная черта исполнения этого артиста. Его речь

четкая, будто каллиграфическая, как бы характеризовалась мно¬

гообразием «шрифтов». Фразы тщательно отделаны, как бы от¬

шлифованы. Все подчиняется воле художника. Но той яркой

самобытности, какая была у Варламова, — не наблюдалось.

Варламов поражал своей оригинальностью, Давыдов — преем¬

ственностью традиций... А между тем, когда они сходились вместе

и вели диалог, никакого разногласия не получалось, наоборот,

возникала полная гармония. Исполнение как бы сливалось в

одно целое, и смотреть и слушать их вместе было наслажде¬

нием».

Тщательно, умно и толково изучал Давыдов роли, которые

предстояло играть. Думал, разминал, искал наиболее верное внеш¬

нее выражение внутренней жизни своего героя; хорошо найден¬

ное запоминал, закреплял, повторял из спектакля в спектакль,

чеканил, оттачивал.

А Варламов изобретал на сцене, по ходу действия, решая

образ по сиюминутному состоянию героя, по своему актерскому

самочувствию в роли. Найденное однажды — повторял редко.

Чаще — играл по-новому, по-сегодняшнему. Беспечно ломал уста¬

новленные мизансцены, говорил в иной, чем прежде, интонации.

Давыдову, когда он оказывался на сцене наедине с Варламовым

(а это случалась очень часто, во многих спектаклях), надо было

все время быть на чеку, неотступно следить за тем, «как поведет

сегодня Костя». И раз на раз не приходилось.

Так и играли они Мошкина и Шпуньдика в «Холостяке»,

Расплюева и Муромского в «Свадьбе Кречинского», Муромского

и Варравина в «Деле», Силана и Курослепова в «Горячем сердце»,

Иванова и Лебедева в «Иванове»...

И никогда не терялись свежесть, неповторимость, подлинная

истинность происходящего на сцене из-за неподдельных, подска¬

занных минутой варламовских озарений, из-за того, что Давыдов

слушал, чутко подхватывал сегодняшнее, живое, возникшее с ходу,

по правде чувствований. И, поддерживая Варламова, сам перено¬

сился в новое для себя творческое русло. Так они играли каждый

раз — словно в первый раз! Воодушевленные, на подъеме.

После таких спектаклей, похожих на состязания в актерском

искусстве, валился Давыдов усталый, совсем без сил. А Варламов

пребывал в преотличном настроении. Он даже не понимал, как

озадачивает своего напарника на сцене, в каком держит его на¬

пряжении. И каково Давыдову не обнаруживать перед зрителями

этого напряжения, сколько для этого нужно душевного самообла¬

дания и актерского мастерства.

А Давыдов — умный и тонкий художник — не роптал, не одер¬

гивал Варламова. Так высоко ценил счастье свободного творческого

излияния, сам шел навстречу и радовался ему. Растолкуй все это

Варламову — потеряется, сникнет. Как та сороконожка из поба¬

сенки: велели ей проследить за тем, что делает тридцать пятая