Варламов

стить: «плачет», — сказано в авторской ремарке. Варламов не

плакал. Плакали в зрительном зале. И не из жалости к обманутому

обманщику. Вряд ли кто мог его жалеть. Плакали оттого, что так

донага открылась горькая правда, горе отцовское.

Говорил зятю, нисколько не унижаясь:

—       Уж я вижу, что дело-то кончено. Сама себя раба бьет, коли

не чисто жнет. Все отдал тебе. Мое попущение... Ты, Лазарь, не

плати за меня ничего: пусть что хотят, то и делают. Прощай.

И кланялся земно.

Дочери:

—       Не забудь, дочка Олимпиада Самсоновна, что есть клети

с железными решетками, сидят там бедные заключенные. Не за¬

будьте нас, бедных заключенных. Прощайте.

И тоже кланялся земно.

И было во всем этом не смирение, не покорность безнадежная

и уж, конечно, не унижение паче гордости, а бунт. Великий бунт

возмущенного духа. «Пропади свет неправедный со своими зве¬

риными порядками!» Вот куда метил варламовский Большов.

Были ли основания понимать Большова именно так, толковать

комедию Островского так?

«Свои люди — сочтемся» впервые опубликованы в журнале

«Москвитянин» в марте 1850 года и тут же запрещены цензурным

комитетом для постановки в театрах. Царь Николай I, ознакомив¬

шись с докладом комитета, решительно начертал свое мнение:

«Совершенно справедливо, напрасно печатано, играть же запре¬

тить». Велел собрать сведения о жизни и образе мыслей автора

и, получив их, приказал: «Иметь под подозрением».

«Ваш «Банкрут» (первоначальное заглавие комедии) — купе¬

ческое «Горе от ума», — писал автору А. Ф. Писемский.

Хвалили «Свои люди — сочтемся» Н. Г. Чернышевский и

Н. А. Добролюбов за громкий гражданский гнев.

Л. Н. Толстой нашел пьесу «прекрасной» и увидел в ней «силь¬

ный протест».

Только через И лет после опубликования (и, конечно, после

смерти царя Николая) комедия впервые была сыграна на сцене.

И то в изуродованном виде: в конце появлялся квартальный, ко¬

торый, осуществляя высшую справедливость, требовал к ответу

нехорошего Подхалюзина... Варламов начал играть роль Боль¬

шова, когда этот цензурный крендель был уже убран. Может

быть, именно поэтому сразу сказалось нечто совершенно новое

в толковании образа.

«Я помню, — пишет А. Р. Кугель, — как изумлялись многие,

когда при возобновлении комедии «Свои люди — сочтемся»

Е. П. Карпов поручил роль Большова Варламову». И тут же при¬

знается: «После Варламова не могу себе представить никакого

другого Большова».

Советский театровед С. Н. Дурылин писал: «Было понятно,

что вместе с собственным страданием в крепкую душу этого

грузного и властного человека впервые закралось сочувствие к

страданиям других, соболезнующее участие в чужих горестях».

(И это при том, что статья С. Н. Дурылина озаглавлена словами

«Гений смеха»!)

И Э. Старк видел «глубокое внутреннее озарение», новый «ти¬

хий свет» в душе Большова, его «очеловечение через страда¬

ние» — то, что было самым существенным в варламовском тол¬

ковании.

Значит, было отчего заговорить Сальвиии о Лире, о праве

Варламова играть эту роль.

В некоторых театральных воспоминаниях и статьях о Вар¬

ламове слова Сальвини о Лире отнесены к другому случаю,

когда Варламов играл Русакова в комедии «Не в свои сани не

садись». Но это ошибка. Дело было именно после спектакля «Свои

люди — сочтемся». Мысль о Лире была вызвана образом Боль¬

шова.

Не по случайному совпадению писал о Лире и А. Р. Кугель,

о том, что в этой роли Варламов — «я глубоко уверен... был бы

великолепен. Но самая мысль эта, вероятно, покажется иным

дикой».

Она и казалась дикой. Театральному начальству. Да и това¬

рищам по сцене.

Говорил, смеясь:

— Купеческому роду — нет переводу!

Помимо Большова, играл Русакова («Не в свои сани не

садись»), Брускова («Вчужом пиру похмелье» и «Тяжелые дни»),

Ахова («Не все коту масленица»), Курослепова («Горячее серд¬

це»), Дороднова («Поздняя любовь»)...

Были все они чем-то похожи друг на друга и совсем несхожи

между собой. Похожи как явление видовое, несхожи как отдель¬

ные особи вида. Никогда не повторялся. Иной раз, кажется, раз¬

ница чутошная, а все-таки есть она, разница. Старался, чтобы

сказывалась она прежде всего во внешности каждого. И не ради

показного перевоплощения. Это—пустое! Знал, что его, тучного

человека исполинского роста, все равно узнают зрители немедля.

Но искал и всегда находил верные приметы личного облика каж¬

дой особи. Хотя, по правде говоря, и тут не больно-то разгуля¬

ешься: одеты все почти одинаково и бородаты обязательно. И все-

таки...

Максим Федотыч Русаков. Почтенный старец с длинной се¬