Варрава

Нагнав его, она зорко на него посмотрела; лицо ее выражало сомнение и колебание.

— Кто ты? — спросила она. — Почему ты справляешься о Нем?

Иуда остановил на ней взгляд, глубоко тронувший ее, она сама не знала, почему.

— Я ученик Его, — ответил он.

Что-то скорбное прозвучало в его голосе, что-то было во всем его облике, что, подобно внезапно проявившейся жиле благородного, чистого металла, рассеяло недоверие женщины. Она продолжала пристально смотреть на него, потом спросила, в невольном волнении положив ему руку на плечо:

— Скажи, ты Иуда Искариот?

Иуда больше не удивлялся; он как будто потерял к этому способность.

— Да! — ответил он так же, как прежде; он чувствовал, что взор женщины с теплым сочувствием покоится на нем, и это его мучило, как незаслуженный дар.

Быть может, она угадала это, потому что поспешно отвела от него свой взор и заговорила радостно и дружелюбно:

— В таком случае я скажу тебе. Когда я в последний раз имела от Него известия, Он был в Иерихоне, но собирался отправиться дальше, спуститься к Иордану. Там ты, наверно, и найдешь Его. А теперь пойди со мной и переночуй у нас в доме, прежде чем вновь продолжать свой путь.

Иуда покачал головой; она повторила свою просьбу, но он ответил почти жестко:

— Нет!

Она, по-видимому, не оскорбилась его отказом и протянула ему на прощанье руку. Он не взял ее, но ее голос звучал все так же дружелюбно, когда она сказала:

— Ну, так прощай! Когда найдешь Учителя, передай Ему привет от Марии и скажи Ему… мет, нет, — скажи Ему только, что ты говорил со мною!

Она оставила его и стала спускаться к Вифании.

Иуда же думал: «У Иордана, Иорданская пустыня, неужели я найду Его там!»

* * *

Его предчувствие не обмануло его. Он нашел Иисуса в Иорданской пустыне, в той самой местности, где впервые увидел Его. Как и тогда, он встретил Его одного, и, как тогда, лицо Его носило печать борьбы и страдания. Но, когда Он увидел Иуду, оно все-таки просветлело на мгновение.

— Видишь, Иуда, ты все равно вернулся! — сказал Он со слабой, полупечальной улыбкой.

Но Иуда пал ниц перед Ним и с дикой, бурной страстностью воскликнул:

— Господи, я не могу, не могу, дай мне умереть за Тебя, Господи!

Боль и горькое разочарование пробежали по лицу Иисуса.

— Нет, Иуда, — сказал Он строго и внушительно, — ты должен жить для Меня, жить и бороться. В этом твоя задача, твоя смерть Мне не нужна.

Иуда поднял на него глаза и сказал почти угрожающим тоном:

— Я не могу, я не могу!

Иисус встретился с ним взглядом.

— Так борись же, пока не почувствуешь, что можешь! — сказал Он так же, как прежде.

Иуда встал с колен. К нему вернулось спокойствие и самообладание, и на лице его появилась какая-то сумрачная красота.

«Нет, я Его ненавижу!» — подумал он и отошел с поникшей головой.

Иисус смотрел ему вслед взором, полным боли и любви.

III

Да, он Его ненавидел, ненавидел Его со всей силой своей больной любви, ненавидел Его так, как может ненавидеть человек счастие, от которого он отлучен, цель, которой не может достигнуть. Он ненавидел Его за то, что не мог дольше жить жизнью, которой жадно и пламенно алкал, за то, что должен был презирать желания, которых не мог умертвить в своей душе.

Но снова попытаться покинуть Его, — об этом он больше не думал. Он чувствовал, что должен теперь следовать за ним, пока… пока не наступит всему конец. Ибо с какой-то удивительной, неотвратимой яркостью неизменно стояла перед ним мысль, что судьба Учителя скоро свершится. Она терзала его и вместе с тем доставляла ему своего рода угрюмую радость. В силу какого-то странного переворота в его настроении, которого он не мог себе объяснить, эта мысль не вызывала в нем больше страха, — он ждал смерти Иисуса, как освобождения, как развязки, счастливой или несчастной, это потеряло для него теперь всякое значение; важно было то, что это будет развязка.

Он снова стал вращаться в кругу прочих учеников. Ему казалось, что он их больше не знает, он понимал как будто, что внушает им недоверие или отвращение, но сам не питал к ним ни ненависти, ни любви; они были для него точно посторонние люди, живущие в совершенно ином мире, чем он. Но в то же время, или, может быть, потому именно, что он относился к ним так равнодушно, ему казалось, что он лучше, чем прежде, понимает их и судит о них, что он словно видит их насквозь. Он смотрел на Фому и смеялся над самим собой, вспоминая, как когда-то его боялся. «Ведь он ребенок, — думал он. — Что такое его сомнение, как не желание ребенка помучить тех, кого он любит, чтобы потом приласкать и утешить их?» Он смотрел на Иоанна и думал: «Этот любит Учителя больше, пожалуй, чем другие, и все-таки меньше, чем они, потому что он не столько Его самого любит, сколько свою любовь к Нему». Он смотрел на Андрея и думал: «Он утомился и колеблется; но когда Учитель умрет, любовь его вспыхнет раскаянием и самоупреками, как тогда, когда он узнал о кончине Иоанна».