'Варшава' - курс на Берлин

- Я не сумею рассказать об этом так, как хотелось бы. Вы уж сами продумайте, что надо, а что не надо описывать, и выбросьте все лишнее - все, что смахивает на фразерство и ложную патетику о несокрушимой отваге. Я не переношу этой чепухи...

Он замолчал и пристально посмотрел на меня.

Я поспешил успокоить его:

- Постараюсь не переборщить.

И полковник стал рассказывать.

...Началось это не совсем обычно: в самолет его посадили механики, потому что сам он не мог без посторонней помощи залезть в кабину. В последний день перед вылетом на фронт он на Гостомельском аэродроме, под Киевом, растянул себе связки в колене. Врачу об этом, разумеется, не сказал: дьявол его знает, что тому могло прийти в голову. Вдруг еще отправит в санчасть, а то и в госпиталь!

- В такую минуту, вы понимаете?!

Из-за такого пустяка смешно было отказаться от полетов. При ходьбе колено, конечно, побаливало, но в самолете он без труда мог пользоваться педалями управления. Труднее было влезать в кабину и вылезать из нее. Но он доверял механикам, и они его не выдали.

Звено, вырулив на подветренный край аэродрома, приготовилось к взлету. Полный газ! Самолет с ревом пронесся над землей и исчез вдали.

Две пары "яков", развернувшись над Ярчевом, сделали круг над аэродромом и, быстро набрав высоту, легли на курс. Сильный ветер дул с правого борта.

- Этот восточный ветер и погубил меня, - сказал полковник. - Если бы не он... Но об этом позже. Мы миновали аэродром наших ночных бомбардировщиков в Гарволине, оставили слева Отвоцк и вышли к Милосной. С высоты в тысячу пятьсот метров Варшава была видна как на ладони. Она пылала! Ветер гнал дым со стороны Праги. Он огромной тучей тяжело поднимался вверх. Из предместий Варшавы - Прушкува, Рашина и Белян - вела огонь немецкая артиллерия. Из центра города, наверное из Саского парка, били минометы. А из разрушенного Старого города часто стреляли танки. В то время позиции повстанцев уже представляли собой лишь отдельные, изолированные друг от друга, яростно обороняющиеся очаги сопротивления. С каждым днем их становилось все меньше и меньше...

Вихеркевич погасил окурок и умолк, следя за тонкой струйкой дыма, которая через минуту исчезла.

- Этого забыть нельзя, - сказал он. Снова воцарилось молчание. Он не стал мне рассказывать, что творилось в его душе, когда он, летя впереди своего звена, вновь, после пяти лет скитаний, увидел Варшаву - нет! - руины ее... Варшаву, гибнущую в неравном бою. Я догадался об этом по его плотно сжатым губам да по жесткому взгляду, устремленному куда-то вдаль, поверх окружающих предметов.

- И верьте мне, - добавил Вихеркевич внезапно, как бы договаривая недосказанное, - верьте мне, что каждый из нас, вернее, каждый из них, поправил он себя, - каждый из наших летчиков помнил об этом. Помнил над Одером и над Колобжегом и особенно там, над Берлином! Меня тогда уже не было в полку. Все ветер проклятый... До сих пор не могу забыть.

...Когда звено было уже у Вислы, варшавский берег встретил истребителей огнем зенитных батарей. Один из снарядов разорвался прямо под мотором машины Вихеркевича. И только он успел скомандовать: "Поворот влево!" - как тут же заметил пламя на дне кабины.

В лицо ударило удушливым дымом, пахнуло, как из печки, жаром, ослепило. И все же он продолжал скользить на крыло: "Может, удастся сбить пламя?" Но огонь перебросился на фюзеляж и подбирался к хвосту самолета. Клубы черного дыма и темно-красные языки пламени горящего бензина и масла с каждым мгновением все больше и больше заполняли кабину... Дальше тянуть было нельзя. Комбинезон снизу уже тлел и дымился. Брови и ресницы обгорели. Нестерпимо жгло слезящиеся глаза. "Прыгать", - промелькнула мысль.

Но он все еще медлил: пражский берег был так близко; ему хотелось дотянуть до своих. Он открыл кабину и поджал под себя ноги. Встречный поток, затрудняя дыхание, хлестал в лицо и прижимал к спинке сиденья. Осторожно, чтобы не потерять равновесие, Вихеркевич нащупал ногой ручку управления и выровнял машину.

Каждая секунда грозила взрывом баков и в то же время приближала его к Праге. Он оглянулся на свое звено. Три "яка" шли за ним. Его ведомый, подпоручник Подгурский, прикрывал его, продолжая держаться несколько левее и выше.

- Именно это меня и успокоило, - сказал Вихеркевич, сопровождая каждое слово легким ударом ладони о стол. - Именно это! Они летели за мной, они видели меня и не могли не видеть того, что должно было произойти. Конечно, я подумал о том, - продолжал он, - что они прикроют меня, если гитлеровцы станут меня расстреливать, когда я буду болтаться на парашюте. Но особенно размышлять у меня не было времени. Да и вообще все, о чем я сейчас так подробно и медленно рассказываю, происходило молниеносно. На все ушло едва десяток секунд. А может, и того меньше. Я не мог больше выдержать пламени, заживо поджаривавшего меня и, задыхаясь от дыма, оторвался от самолета. И именно в это мгновение я вспомнил ужасный случай, который произошел в Демблине. Вы помните поручника Гжибовского? - Он вопросительно взглянул на меня.