Варшавская Сирена

Вокруг были поля — как раньше. И — как раньше — на полях работали пахари, женщины копали картошку. Невероятно, но там стояли копны пшеничных снопов, и никто не бежал к ним, не растаскивал, не совал сырых зерен в рот. А вот дома под красными черепичными крышами — как раньше. И костел. Еще стоит? Удивительно! Кучка детей, запускавших змея, прервала свое занятие, чтобы поглазеть на эшелон. Значит, есть еще воздушные змеи? Значит, дети могут бегать по лугу и не плакать от голода? Поразительно! Позади остался горящий город, из которого их выгнали, их жизнь и их кровь, остались руины и тысячи могил, а здесь все как прежде. Можно трудиться, быть вместе со своими близкими. Вместе — это важнее всего! И есть можно когда захочется, в любое время дня? Непостижимо! Колеса вагонов стучат по мосту. Внизу — узкая серая лента речушки. Значит, есть еще на свете вода, которая никому не нужна, которую не надо добывать, рискуя жизнью? А у них столько кошмарных дней не было во рту ни капли чистой воды. Вон там коровы на пастбище. Значит, бывает еще и молоко? И никто не мчится, топча траву, не припадает к полному вымени, не пьет захлебываясь?

Еще виден гриб дыма над опустевшей горящей Варшавой, а здесь… Нет следов опустошения, нет огня. Есть жизнь. Поразительно! Поразительно, что после всего, что они пережили и переживают, ослабевшие, мучимые жаждой и голодом, вдруг оказывается: на свете еще возможно обычное человеческое бытие. Какая-то жизнь. Жизнь?

Дождя не было, но постоянно дул резкий октябрьский ветер. Поезд тащился, не останавливаясь, день, ночь и еще день. Хотя люди давно не пили и не ели, в толпе начал кружить чайник, пожертвованный каким-то доброхотом и используемый в низменных целях. Но в середине второго дня молодая женщина, баюкающая полуживого ребенка, вдруг заголосила:

— Я больше не выдержу. Этот понос убьет и меня, и вас. Остановите поезд, иначе я лопну. Остановите… Я больше не могу, не могу…

Вооруженный конвоир выглянул из соседнего вагона, прислушиваясь к этим причитаниям, напоминающим собачий вой.

— В чем дело?

И вдруг произошло невероятное. Прабабка нарушила свое упорное молчание, встала и крикнула на конвоира свысока, словно была офицером СС:

— Остановить поезд! Немедленно! Здесь нет уборных, а люди должны… Прикажи остановиться! Скорее! Ты! Чего ждешь? Мой муж — маршал, и я хочу, я требую… Выполнять! Быстро!

Она выкрикнула эти приказания ни чистейшем немецком языке, хотя в «Мальве» с немецким полковником говорила исключительно по-французски. Теперь же орала, точно сам шеф жандармерии.

Ошеломленные люди смотрели на нее молча как завороженные. Кто эта старая женщина? Случайно задержанная фольксдойчка? Немка, участвовавшая в восстании?

У конвоира, видимо, возникли подобные сомнения, и он поделился ими со своими напарниками, а те — с машинистом, и поезд вдруг остановился посреди чистого поля. Жандармы торопливо отодвигали засовы, и через узкие щели люди выскакивали на насыпь. Возле каждого «выхода» стоял конвоир с карабином на изготовку. Прабабка не сошла с платформы, но Анна, мучимая спазмами, спустилась вниз. Поезд стоял, а рядом с вагонами присели на корточки сотни людей, не стыдящихся своих соседей, занятых единственно собой, своим нутром. Никто не пытался бежать, хотя было куда. И все же выстрел раздался. Это стрелял в воздух их конвоир, тот самый, которому «старая ведьма» осмелилась «тыкать».

— Быстрее! Быстрее! Назад!

Все вдруг вернулось на круги своя. Люди поспешно забирались в вагоны, помогали друг другу, втаскивали старых и ослабевших. Больная дизентерией женщина, забирая у старой дамы своего ребенка, плача, припала к ее рукам:

— Пани, — шептала она, — пани… Я никогда этого не забуду.

Прабабке, должно быть, припомнились в ту минуту эти же слова, сказанные некогда Гитлером Муссолини, и она подумала, как смешно они звучат в данной ситуации, тем более что ситуация бывших подданных дуче, ныне союзников англичан и американцев, за это время тоже изменилась. Так или иначе, озорная улыбка мелькнула на ее губах, оживила потухшие от бессонницы глаза.

— Видишь, — сказала она Анне, — сколько с начала войны проиграно битв! А я дала только один бой. И выиграла его. Бой за право выпростаться.

Она употребила это слово, хотя люди в эшелоне не злоупотребляли грубыми выражениями. Произнесла его вполголоса, но отчетливо. Прабабка. Вдова маршала. Леди Корвин, как называл ее Берт. Потрясающе!

Уже зашло солнце, когда поезд остановился на каком-то разъезде и по эшелону, от первой платформы до последней, молнией пронеслась весть: их везут в лагерь, в Германию.

Прабабка, очень бледная, наклонилась к Анне и Стефану:

— За проволоку не пойду. Предпочитаю умереть под открытым небом. Как Адам.

Впереди раздались выстрелы: несколько человек, выскочив из вагонов, бросились бежать в луга.

— Прыгаем! — сказала, вставая, прабабка.