Варшавская Сирена

В Варшаве Анна-Мария впервые столкнулась с театром и с книгой. В оперу они поехали втроем с Кристин, потому что пани Корвин в тот день жаловалась на сильную боль в горле. Болезнь любого члена семейства ле Бон на ферме была божьим наказанием. Из-за этого другим приходилось работать за двоих; а если недомогала Мария-Анна — что случалось крайне редко, — то вся семья лишалась великолепных блинчиков, ибо Катрин не унаследовала кулинарных способностей своей матери. Болезнь Ианна, чаще всего это был приступ подагры, вызывала отчаяние Пьера ле Рез — он умел лишь выполнять распоряжения тестя. Каждый обитатель фермы, двуногий или четвероногий, тосковал по грубоватым покрикиваниям деда и бабки ле Бон и по их приносящим пользу, надежным рукам. А между тем больное горло пани Корвин обрадовало и ее дочерей, и мадемуазель, и саму Анну-Марию. Здание оперы ошеломило ее своим великолепием, музыка и пение заставили задуматься над тем, что дети «красных» не так уже глупы, раз убегают в Париж, где тоже есть оперный театр и можно, возвращаясь домой, напевать запомнившиеся арии. Правда, тетка заявила, что она фальшивит, но святая Анна Орейская! Ведь Анна-Мария впервые услышала «Богему» и имела право не только фальшивить, но и перед тем, как снять бархатное платьице, одолженное ей Эльжбетой, признаться себе в том, что день был совершенно необыкновенным.

В эту ночь она не упала с узкой открытой кровати. И ей не снились ни омары, ни пучеглазые лангусты…

Встреча с книгой была равнозначна заключению какого-то тайного союза, расширению границ известного ей до сих пор мира. На Хожей, в кабинете доктора, кроме медицинских книг, на полках стояли разные словари, альбомы и богато иллюстрированные энциклопедии. Она вынимала их по очереди, рассматривала иллюстрации, нашла и отложила в сторону французско-польский словарь. К сожалению, все книги доктора интереса для чтения не представляли, и только где-то на нижней полке Анна-Мария нашла французские романы в желтых переплетах. Она сразу взяла несколько, про запас, и отнесла в свой угол за шкафом. Но на следующий день Кристин ле Галль, застав Анну-Марию за чтением какого-то плохонького романа, отобрала кремовый томик и запретила выносить книги из кабинета доктора, пообещав дать почитать «что-нибудь подходящее для ее возраста».

Так это и началось. На первом этаже дома на улице Познаньской, 16, совсем рядом с Хожей, в двух темных, давно не ремонтированных комнатах она пережила самое чудесное событие своего детства. Старая, близорукая библиотекарша околдовала ее, колдовство продолжалось долгие годы, до самой смерти этой женщины. Благодаря ей Анна-Мария вошла в волшебную страну приключений и сказок, познакомилась с миром вечных льдов, девственных пущ и тропических джунглей. На ферме покупали только молитвенники, а в монастыре, кроме жития святых, можно было сколько угодно читать избранные произведения классиков, входящие в список обязательной литературы, или знакомиться с переживаниями Софи и заботами глупенькой Бекассины. В Варшаве Кристин позволяла ей значительно больше, а в библиотеке полки с французскими книгами занимали целую стену в глубине комнаты. Пани Алина встречала ее как самого желанного гостя и, прощаясь, с сожалением спрашивала, когда она снова заглянет. Неужели она берет с собой книги, отправляясь на прогулку в Лазенки, значит, она их просто глотает? И Анна-Мария призналась ей одной, что нашла в парке такой уголок, в который заглядывают лишь дрозды и белки, именно там, спрятавшись в буйной, высокой траве, она жадно читает и только в полдень делает перерыв — эту привычку она привезла оттуда, из Арморика, — тогда она развертывает пакет с бутербродами и ест одна, и еще кормит своих рыжих подружек орехами, купленными на деньги тетки. Кристин знает о ее страсти приручать этих смешных зверьков, но она, наверное, не позволила бы тратить столько времени на чтение…

— Тратить? — удивилась пани Алина.

Они понимающе улыбались и заговорщически качали головами. За те несколько недель, проведенных в Варшаве, каждый том, который прямо с пыльных полок падал на зеленую траву Лазенковского парка, был для девочки откровением. Она узнавала иной мир, он будто выплывал, как рыбачьи боты из Пулигана, в удивительный океан, над поверхностью которого пересекались не ветры, а мысли.