Варшавская Сирена

— А я пришла к мужу. Его оперирует какой-то врач из города. Но кто заменит уехавших хирургов? Как можно было уехать именно сейчас, когда госпиталь полон раненых, которых даже некому перевязать? Странная эта ваша война.

— Почему «ваша»? — встревожилась Галина. — Ты не варшавянка?

— Варшавянка, — ответила, подумав, Анна, понимая, что в эту минуту принимает на себя ответственность за все, что происходит вокруг нее, хорошее и плохое, великое и низкое. И добавила тише: — Но я не так представляла себе войну и оборону города.

— Никто не представлял себе ее такой. Я дам тебе совет: старайся быть всегда занятой и необходимой другим. Постоянно, целый день. Делай больше, чем можешь. И поменьше думай.

— Так точно! — машинально ответила Анна, подражая Павлу, порой отвечавшему так доктору во время их разговоров на Хожей. «Так точно!» Этим она выразила свое согласие на все, что, вероятно, должно было произойти, раз уж произошло, и готовность выполнять приказы людей более решительных, чем она сама. Приказы Ванды, Куки, Галины… Тех, которых никто не зачислял в штат госпиталя, которые не были обязаны находиться здесь, но… находились.

Святая Анна Орейская! Как странно выглядит эта война, в которой против могучего немецкого агрессора поднялись на защиту своего «Нет!» жители Варшавы, Модлина и других городов, названий которых она даже не знала. Поднялись все поляки. О, эти славяне! Эти поляки!

Операционная находилась слева, в глубине корпуса. По правую сторону длинного коридора в большой палате на кроватях лежали только обожженные летчики и солдаты с конечностями на растяжках. Остальные раненые — те, что скатились со своих коек, — либо не могли взобраться на них без посторонней помощи, либо еще ползли «к себе» по коридору. Разочарование и отчаяние, сопутствовавшие сознанию, что госпиталь эвакуирован без них, ощущение собственного бессилия и обиды, страх перед неведомым будущим — все это усиливало лихорадочное состояние одних, а других приводило к полнейшей апатии или к обмороку. На грязном, забрызганном кровью полу в странных позах — скорчившись, судорожно изогнувшись, вцепившись в изголовья кроватей — лежали полуголые мужчины. И уже оперированные, и со вчерашнего дня ожидающие ампутации рук или ног.

— В этой палате самые тяжелые, — сказала Анне Галина. — Ну а где же Кука? А сестра Адамец? Вчетвером мы бы справились быстрее.

Она куда-то побежала и спустя некоторое время вернулась с уже известной Анне Кукой и сестрой Адамец — той самой сухощавой, не очень молодой женщиной, которая разрешила принести Адама. Все вместе они вошли в палату и принялись поднимать с пола и укладывать на койки раненых. Не все были в сознании, не каждый узнавал свое место в палате, но Кука и сестра Адамец помнили это за них, знали, что кому нужно. Они были мозгом, а Анна силой, которой были лишены раненые. В течение нескольких часов Анна с трудом втаскивала на койки лежавших на полу раненых, успокаивала их, укрывала одеялами, обтирала лица от грязи и крови. Единственную передышку ей дали, когда из операционной принесли Адама. Он еще находился под действием наркоза, у него были совершенно белые губы и посиневшее лицо. Доктор Пенский вышел вслед за санитарками, которые вынесли Адама на носилках, и сам присмотрел за тем, чтобы нога оперированного была уложена правильно. Положили Адама на койку какого-то больного, которому, видимо, удалось доползти до санитарной машины или сесть на линейку Ванды. Единственное, что могла Анна сделать для мужа, — застелить матрас чистой простыней, лежавшей рядом, на подоконнике.

«Хорошо, что он лежит у окна, — успела она подумать. — Тут хоть воздух чуть-чуть почище».

В палате стояла неимоверная духота. День был жаркий, над кроватями кружились мухи и осы. Доктор велел нести в операционную раненого, у которого была раздроблена нога. Крича от боли, он не позволял поднять себя с пола и — в бреду — твердил одно и то же:

— Нет! Я дойду, я доползу. Я еще пригожусь! Я еще могу стрелять. Братец, забери меня, братец…

Он даже не знал, что «братцем», который забрал его, был врач и что хлороформ, к счастью еще остававшийся в операционной, спас его не только от потери ноги, но и от помешательства. Остальные раненые продолжали бунтовать, не желая смириться с тем, что они остались, а госпиталь эвакуирован, но постепенно их возмущение ослабевало, и они позволяли положить или попросту втащить себя на койки.

Спускались сумерки. Теперь вместо криков слышались вздохи, стоны, сдерживаемые рыдания и мольбы о воде. «Пить, сестра, пить…»

— Анна, пойди в ванную. Там еще что-то каплет из кранов. Напор совсем слабый, вот-вот вода кончится.