Варшавская Сирена

Анна вздрогнула и наклонилась к раненому. Перед нею было изможденное, серое лицо, но твердая линия подбородка и темные бархатные глаза показались ей знакомыми. Она спросила, понизив голос:

— Казик?

— Н-н-нет… — прошептал раненый. — Леон Юхневич. Вы меня не знаете, я не из Варшавы. У меня плохо с ногой.

Анна без долгих слов проводила женщин с раненым в шестой корпус, сдала с рук на руки медсестрам и лишь затем поспешила к Адаму.

— Знаешь, в наш госпиталь привезли Казика Корвина.

— Кто? — не понял Адам. — Немцы?

— Нет, какие-то посторонние женщины. Он называет себя Леоном. Леон Юхневич.

— Должно быть, его привезли из-за Буга. Ведь он улетел сразу, в первые дни сентября. Непременно сообщи Павлу. Это какая-то странная история.

Когда Казика Корвина после перевязки поместили в палату, Анна, поправляя ему постель, смогла перекинуться с ним несколькими словами. Его самолет был сбит и упал в окрестностях Бучача, ранеными пилотами занялись местные жители. Сначала он лежал в крестьянской избе на краю села, почти в лесу, потом хозяин перевез его еще дальше, к брату, а тот переправил во Львов, в институт профессора Вейгеля. Когда опасность ампутации ноги миновала, какие-то люди, фамилии которых он предпочел забыть, переправили его через «зеленую границу» в районе Заремб Костельных, а там передали другим людям. Так, поэтапно, он с трудом добрался до Варшавы и — это он добавил уже со смехом — сразу попал в руки Корвинов.

— Вот и хорошо. Наконец-то ты не среди чужих.

— Эти чужие сделали для меня больше, чем я просил.

— Но теперь, надеюсь, ты чувствуешь себя увереннее? — не сдавалась Анна.

— Угу.

— Ванда на днях сюда заглянет, — сказала Анна, хотя он ни о чем не спрашивал. — У вас дома на Саской Кемпе все в порядке, отец работает в магистрате и поддерживает постоянную связь с Толимиром.

— С Павлом? Это самое приятное известие.

— Почему?

Казик закрыл глаза и притворился, что засыпает, но Анна видела, как побелели его пальцы, ухватившиеся за край одеяла.

— Почему? — повторила она свой вопрос.

— Я его люблю. А тебе — большое спасибо.

Уходя, Анна раздумывала над тем, почему имя Павла вызывало одинаковую реакцию у всех мужчин в госпитале: живой блеск в глазах и улыбку. Неужели только из-за того, что он старался вызволить их отсюда, всегда что-то обещал, устраивал? Нет, пожалуй. Тогда почему же? Она спросила об этом у Куки, которая помогала переносить Казика из операционной и знала Павла еще с довоенных времен.

— Павел Толимир? Все очень просто, — ответила та, не задумавшись. — Помнишь шампанское, которым мы поили раненых в день эвакуации, чтобы поднять их дух, чтоб они поверили, будто армия «Лодзь» идет на помощь Варшаве? Толимир сейчас — именно такой глоток шампанского: позволяет надеяться, что не все потеряно, что борьба продолжается. Помогает избавиться от апатии, заставляет встряхнуться, побуждает…

— К чему?

— К жизни, к действию.

— Как бы это не стало для всех нас опасным — мы уже и так немало хлебнули.

— Не ной. Сейчас не время задумываться и рассуждать.

— А какое, интересно, сейчас время? — упиралась Анна.

— Какое? Время смерти. И страха. Немцы рассчитывают именно таким образом нас доконать. Ты сама говорила, что офицеры СД обещали уничтожить всех поляков.

— Ты тоже позволишь Павлу себя завербовать? Надеюсь, ты понимаешь, что рано или поздно немцы все равно узнают, кто ты.

Кука рассмеялась и пригладила свои непокорные волосы.

— Представь себе, я даже позволю Павлу себя «похитить».

— Не понимаю.

— Не понимаешь? Ты, чей родственник, переправленный через «зеленую границу», приземлился сегодня на территории Уяздова?

— Значит… переброска из Варшавы?

Кука нахмурилась, но кивнула головой.

— Когда мой муж сражался в Польше, я оставалась здесь. Но сейчас он во Франции, где формируются новые польские дивизии. Я хочу быть с теми, кто сражается. Здесь наши раненые уже поправляются, а там, в полевых госпиталях, пригодится каждая пара умелых рук. Разве тебе не хочется быть сейчас в Париже, а не в Варшаве?

— Нет, — резко ответила Анна. — Настоящему шампанскому, которое ты, возможно, будешь пить в Париже, я предпочитаю то, что ты влила в меня силой тогда, в первые дни сентября. Поэтому я выбираю Варшаву. И майора Толимира.

— Выбираешь страх, — шепнула Кука, до боли сжимая пальцы Анны, глядя на нее одновременно с сочувствием и интересом. — Жаль, — добавила она, — что я не смогу бояться вместе с тобой здесь.

Всю территорию бывшей Польши, особенно генерал-губернаторство, охватил страх.

Расстрел в Вавре, новый метод палачей — коллективная ответственность, аресты, тюрьма Павяк, застенок в аллее Шуха. Смерть Недзялковского, Ратая и других политических деятелей. Все более глубокие рвы, куда падали изрешеченные пулями тела.

— Что такое — эти облавы? — допытывались раненые.

Анна как раз едва избежала одной из них. Она вышла из библиотеки на Маршалковскую, чтобы купить «Новый варшавский курьер». Мальчишки — продавцы газет бежали стайкой от площади Спасителя, но когда она остановила одного, тот зашипел:

— Газета? Сейчас? Бегите! Облава!