Варшавская Сирена

— Я? Ты хочешь сказать: я, в моем возрасте? — возмутилась прабабка. — Нет. С годами мое любопытство растет. Я не могу умереть, не узнав, какой станет Польша. То, что она будет, вы пишете уже несколько лет на стенах. Но только теперь, когда началось наступление на востоке и на юге, вы начинаете анализировать, считаете, что вы недостаточно хорошо изучили грунт, в котором застрял якорь. Но… пойдем-ка лучше к Эльжбете. Знаешь, она получила из Италии весточку от мужа. Твоя ворожба сбылась: он жив, участвует в штурме немецкой линии фронта.

— А что говорит об этом Берт?

— Утверждает, что теперь, когда итальянцы не только капитулировали, но и объявили войну немцам, все возможно.

— А Иван?

— Иван связался через садовника с партизанами и вот-вот уйдет в лес. По его мнению, наступление на востоке задержалось, в частности из-за того, что такие, как он, бьют баклуши в немецком тылу и беззаботно «хлебают чай из-под Дюнкерка». Это не мои слова, так сформулировал он сам.

Теперь у каждого была своя формулировка. Несмотря на затишье на фронте, варшавско-немецкая война продолжалась. «Октябрь!» — кричали крупные надписи на тротуарах, стенах и развалинах. Посланные на улицы полицейские и солдаты вспомогательных частей усердно дописывали: «Четыре года Г. Г.». Но хватило нескольких предрассветных часов, чтобы последовала контратака: перед словом «четыре» появилось слово «только», и немцам пришлось смывать всю надпись, гласящую теперь, что временный властелин Вавеля будет править генерал-губернаторством не более четырех лет.

— Почему вы грозите именно «октябрем»? — спрашивала Анна у Олека.

— Чтобы напомнить немцам о двадцать пятой годовщине их поражения в первой мировой войне. Ты должна лучше меня знать, когда они подписали капитуляцию.

— Одиннадцатого ноября, в Компьене.

— Ну, значит, октябрь был началом конца. В последнем «Бюллетене» сообщается, что десятого октября по приговору борющейся Польши были застрелены роттенфюрер Веффельс, палач Павяка, и гестаповец Лехнер, начальник отдела по борьбе с саботажем и диверсиями. Приближается одиннадцатое ноября. Пусть немцы хоть немного опамятуются и устрашатся.

— Олек, а ты никогда не задумываешься, что будет потом?

— Я? Нет. Пока я вижу на улицах черные мундиры и черепа на фуражках, мне хочется одного: уничтожать их, срывать все их планы. Жить борьбой.

— И тебя не интересует наше будущее?

— Ты что? Сейчас, когда у меня работы невпроворот?

Немецкие газеты и уличные репродукторы внушали, что, несмотря на предательство итальянцев, война не проиграна, что у фюрера есть новое оружие, мощное «чудо-оружие». Зигмунт пожимал плечами, Павел Толимир тоже не очень-то верил, хотя и не отрицал, что немцы грозят столице Великобритании атаками самолетов нового типа и англичане стараются закрыть небо над городом сетью аэростатов воздушного заграждения. Время перед весенним наступлением пятого года войны Гитлер использовал для запугивания Черчилля, заявляя, что превратит Лондон в мертвую каменную пустыню. Этот же период кажущегося затишья на фронтах после остановки войск союзников под Монте-Кассино политические деятели использовали для определения будущего расположения сил в освобожденной Европе. Берт первый сообщил прабабке о конференции в Тегеране, о решениях, которые приняла в конце ноября великая тройка, в том числе и относительно будущих границ Польши.

Маршальша не поверила. Вечером она сама спустилась в подвал и прослушала торопливо переводимое ей сообщение Би-Би-Си. Сведения еще не были исчерпывающими, но линия Керзона, пролегающая по Бугу, упоминалась как восточная граница будущей независимой Польши.

— Вы сможете это предотвратить? — спросила прабабка у Павла, когда он навестил ее в «Мальве».

— Я один — нет. Но возможно, если нашей разведке удастся раздобыть бесценные для англичан сведения о гитлеровском «чудо-оружии», Черчилль изменит свое отношение к нам.

— Мы с Гарри засвидетельствуем… — начал Берт, но умолк.

Все, что происходило в стране — непрерывное ожесточенное сопротивление, налеты партизан на тылы отступающих немецких войск, дезорганизация поставок продовольствия и деятельности администрации, диверсии на железных дорогах, — было не настолько весомым в последней фазе войны, чтобы изменить решения Тегеранской конференции.

— Я считаю себя на военной службе и делаю все, что в моих силах, чтобы немцы проиграли войну. Политические споры и соглашения — это не для меня. «Алан», «Анджей», Олек, Ванда скажут то же самое, — заявил Адам. — Пусть этим занимаются Павел с Зигмунтом — лишь бы делали свое дело не хуже, чем мы свое.

Расстрелы на улицах города происходили все чаще, все торопливее. Фургоны привозили людей, связанных попарно, с залепленными гипсом ртами. Их ставили у стены, и экзекуционные взводы по команде «Огонь!» давали залп. Один, второй…