Варшавская Сирена

На этот раз они не знали, как и когда-то вернувшийся из тюрьмы Эразм Корвин, какие переживания ждут их обеих в ближайшие дни.

Она шла к скамейке под черемухой с письмом Адама, которое он прислал с оказией. Анна хотела прочитать его в одиночестве, в этом укромном уголке сада, подальше от чужих глаз, но не могла удержаться и, остановившись на тропинке, разорвала конверт нетерпеливыми пальцами; вынув мелко исписанные странички, она прижала их к губам. И уже на ходу читала его слова, каждое из которых было заклинанием, призывом, поцелуем и лаской. Анна подошла к скамейке и подняла глаза, словно хотела поверх листков бумаги встретиться с его глазами; сейчас их соединить могло только одно: распахнутое над ними небо. И в этот момент… В этот момент она услышала шепот:

— Значит, ты его так сильно любишь? Так сильно?

На скамейке, подавшись вперед, сидел дядя Стефан и смотрел на нее так, как больные собаки смотрят на своего хозяина: со всей преданностью и одновременно с укором, с немой просьбой спасти. Сама того не сознавая, она хотела отступить, но его горячие пальцы крепко сжали ее руку. Анна покачнулась и оказалась совсем рядом, почти касаясь того, кого с самого начала считала своим врагом. Но он заговорил быстро и очень тихо:

— Ты нарушила мой покой! Я думал, что никогда не встречу никого похожего на нее, что вместе, в полной гармонии мы доживем до конца наших дней. Вместе, так как я не переживу ее ни на один день. Другие женщины? Все это ерунда… Игра не имеет ничего общего с любовью. И страсть — это тоже не любовь! Ты все понимаешь, я видел, как ты разрывала конверт, как целовала… Что? Признания совсем мальчика, у которого всегда было все, что он хотел, и тебя тоже, стоило ему увидеть, понять, что Анна-Мария — это ты. Откуда ему знать, что такое страдание, мука, любовь, которая сама не понимает, что она: ненависть или отчаяние? Я уехал отсюда, ибо… это ужасно, что… Глядя на нее, я вижу тебя, думаю о тебе. Что-то есть нечистое в том, как я смотрю, в том обожании, которое было смыслом моей жизни, его содержанием. Ты понимаешь? Ты уничтожила, сделала грязным все, что было прекрасным и чистым. Я не могу находиться здесь и не хочу быть в другом месте. Мне казалось, что если я буду избегать тебя, то, возможно, забуду. Но в первый же день, когда я увидел ваши ласки, поцелуи… Не лги. Ты так читала его письмо, именно так. Ты была с ним на моих глазах. Это бесстыдно.

Анна была ошеломлена потоком слов и даже не пыталась освободить руку из его сильных пальцев. Она только сумела произнести:

— Откуда я могла знать? Везде, где бы я ни была, я кого-то раню. Но ведь я этого не хочу. Не хочу!

— Я тоже не хочу ранить тебя.

Анна рванулась, и тогда он прошептал:

— Я все отдал бы за нашу встречу, пока нет Адама…

— Нет! Нет!

— Знаю. Ты его любишь. И тоскуешь. Ладно, иди. Иди!

Он отпустил ее. Анна побежала через сад, через террасу, по лестнице вверх, вверх, пока не остановилась у дверей прабабки. И только там, уже постучав и войдя в комнату, она поняла: о том, что случилось, нельзя рассказывать ни матери Стефана, ни кому-либо другому, даже Адаму. Этот человек был несчастлив и совершенно беспомощен. Ему могла помочь только она, уехав из «Мальвы», сейчас, сегодня же.

Анна застала маршальшу за пасьянсом. Прабабка взглянула на разрумянившуюся, запыхавшуюся от бега невестку и прямо спросила:

— Он вернулся раньше времени. Может… Может, он уже успел тебе надоесть своей назойливостью?

— Нет! — почти крикнула Анна. — Я получила письмо от Адама. Он собирается вернуться пораньше. Я хочу уехать в Варшаву, сразу же после обеда, вот почему…

Анна запнулась, но прабабка закончила за нее:

— Вот почему ты пришла попрощаться. Из-за этого. Жаль. А мне было с тобой так хорошо, и в экарте через несколько дней ты стала бы играть даже лучше Стефана… Ах, этот Стефан…

Она замолкла, и Анна задумалась над тем, что могли означать эти слова. Но маршальша закончила уже совершенно другим, веселым тоном:

— Кажется, ты — каштан, который зацветает даже среди руин, в пустыне. Варшава и Константин, к счастью, целы и невредимы. Значит — голову выше, тебе ничто не грозит. Помни: ничто! И у тебя есть я, дитя мое.

Она встала и обняла ее крепко и очень сердечно. В объятиях бабки, касаясь щекой ее благоухающих мягких волос, Анна посмотрела в окно, в котором был виден весь сад и константиновские сосны. И скамейка под черемухой. На ней, съежившись и подавшись вперед, сидел самый старший из рода Корвинов.

Святая Анна Орейская! Неужели и в самом деле прабабка все это время раскладывала пасьянсы?

— Сколько лет дяде Стефану?

Это был первый вопрос, который Анна задала своей тетке Кристин, вернувшись на Хожую.

— Разве ты не знаешь? Он отмечал в мае, в день свадьбы Эльжбеты, свое пятидесятилетие. А с того времени прошло больше года.

— Выходит, он мог бы быть моим отцом, — решила Анна.

Впервые она видела Кристин такой взволнованной и даже раздраженной.

— И что из этого следует? Ничего. Франсуа никогда не был так красив и строен, а ведь пан Стефан до сих пор имеет успех у женщин.

— Дядя Стефан?