Варшавская Сирена

— Какое счастье, что ты тогда не приехал в Пулиган с девочками. Мой океан был бы твоим только на время. А это море теперь уже навсегда наше.

— Все теперь наше, общее. Ты меня еще любишь?

— Да, да!

— Как все странно. До знакомства с тобой я многое пережил. Но ты — моя первая женщина. Настоящая. Я не знал, что можно испытывать такое чувство. Так, как сейчас, может быть только тогда, когда любишь по-настоящему.

— Повтори.

— Ничто не может меня разлучить с тобой. Я просто обезумел от любви. Если бы ты была морем, я хотел бы быть звездой, которая сейчас падает и погружается в воду. Уже утонула. Но вот падает вторая, видишь?

— Да.

— И погружается. А сейчас третья, четвертая…

— Перестань, или…

— Я предпочитаю второе. Ох, Анна!

Луна теперь светила ей прямо в лицо. Она закрыла глаза, чтобы только чувствовать, быть одновременно расступающимся песком и морем, в которое погружается звезда.

Они ели плоскую камбалу с хрустящей поджаристой кожицей.

— Дед Ианн назвал бы меня безумной, — смеялась Анна. — Уважающий себя житель Арморика ест рыбу только в страстную пятницу.

— Ты хочешь, чтобы мы каялись не так часто?

— Нет. Хотя… Хотя мы грешим чаще.

Он внимательно посмотрел на нее.

— Ты думаешь, они не занимаются любовью в этих своих бретонских шкафах?

— Не знаю. Но, наверное, не так, как мы…

— Не так. Не смотри так на меня, а то я при всех…

— Поцелуешь или подавишься костью?

— Похоже, я подавился тобой. У меня так сдавило горло, что я не могу сейчас проглотить ни кусочка.

— Адам.

— Боже, как ты опасна. Un charme fou. Неужели это правда?

Телеграмму о необходимости прервать отдых у моря они получили через три недели. Адама вызывал институт, он направлялся на какую-то международную конференцию.

— Это знак высокого доверия? — спросила Анна.

— Да. Но пришел он не вовремя. Мы ведь хотели здесь побыть до середины сентября.

— Значит, еще целую неделю вместе.

Он минуту помолчал, раздумывая.

— Хочешь, я откажусь?

— Ох, нет!

— Правда?

— Да.

— Тогда я иду на почту и даю телеграмму, что мы возвращаемся послезавтра.

— Они просят завтра…

— Откуда им знать, что такое для меня еще одна ночь, проведенная с тобой на берегу моря, под звездами.

— Их падает все меньше и меньше.

— Но я тебе не обещаю, что последую их примеру. Ты мне заплатишь за эту вынужденную разлуку сегодня вечером, ночью и завтра на рассвете.

Анна вместе с ним пошла на почту и, пока Адам отправлял телеграмму, долго смотрела на красный ящик, висящий возле двери. Сколько раз она проходила мимо, не замечая его. А с завтрашнего дня он снова станет частичкой ее тоски, символом надежды. Правда, не здесь, а в Варшаве, но не все ли равно, какой из них будет преследовать ее во сне и наяву? Красные ящики. Письма, письма… Теперь она знала, что никакой ящик не заменит ей Адама, его ласк, его сильных рук. Когда Адам вышел из здания почты, когда она снова увидела его, то даже не спросила, будет ли он писать ей каждый день. Она вкусила плод с древа познания и теперь знала, что, когда ее любимый будет далеко, рай превратится в бесплодную пустыню, весь мир изменится, будет не таким, как прежде. Другая почва под ногами, другое небо над головой, другие дни и ночи. Ночи без него. Ночи без сна.

Они выехали на следующий день после обеда — сначала на прогулочном пароходике, курсирующем между Гельской косой и Гдыней, а затем поездом. Молодые люди надеялись получить места в спальном вагоне. Но свободных мест не было, и — очень уставшие — они забились в купе первого класса. И сразу же задремали. Неожиданно Анну разбудил толчок, резко затормозил поезд. Проводник заверил, что ничего не случилось, просто остановились перед красным семафором. Адам продолжал спать, накинув на голову плащ, Анна больше уже не могла заснуть. Она смотрела на мелькавшие за окном фонари, на серые тени рождающегося утра, на убегающие назад рощи и перелески, И в ее памяти, возвращающейся в прошлое, мелькали самые счастливые дни жизни. Боковой неф в костеле Святого Креста, посередине которого идет она в белом платье — от этого никак нельзя было отказаться — и в фате, отсутствие которой не простили бы ей ни бабка ле Бон, ни Катрин. Любопытные глаза посторонних людей вокруг и крепкая рука доктора Корвина, который в этот торжественный день заменил деда Ианна и Франсуа. Потом молодые дали обет, что всегда будут вместе, хотя и без этого в ней жила уверенность, что до самой смерти она не оставит Адама. Роскошный обед на Хожей, но без дальних родственников, и на прощание объятие прабабки, которая благословила ее от имени той, живущей на бретонской ферме за Круазиком. И наконец после суматохи последних приготовлений к отъезду, после чтения пришедшей с опозданием телеграммы от дяди Стефана, который не успел на свадьбу, — поезд, отрывающий их от толпы на перроне, от смеющихся глаз Дануты и сердито поджатых губ пани Ренаты, от цветов, летящих в окно купе, и от варшавских домов, убегавших назад так же, как сейчас придорожные перелески.