Варвара Асенкова

Обвинение это звучит дико. Потому что все, кто хвалил в те дни Асенкову, кто восхищался ею, кто смеялся и плакал на ее спектаклях, отмечали прежде всего и главным образом трогательность Асенковой. Так было во многих водевильных ролях. Так было в Эсмеральде и Офелии. Так будет и впредь со многими другими ролями. Трогательность, женская беззащитность, милая непосредственность молодой артистки стали теми главными чертами ее сценического облика, ее огромного сценического обаяния, на признании которых сходятся все, самые разные, никак не связанные между собою свидетели. И только рецензент «Литературных прибавлений к „Русскому инвалиду”» остается при своем особом мнении и всячески настаивает на нем публично.

Можно было бы сегодня пройти мимо позиции этой газеты, тем более что она, по существу, оставалась в одиночестве — большинство периодических изданий, писавших о театре, справедливо считали Варвару Николаевну Асенкову необычайным явлением на русской сцене. Но ложка дегтя, как известно, способна отравить самую вместительную бочку меда. Каждый очередной выпад газеты Краевского приносил Асенковой все новые и новые огорчения.

В письме Одоевскому Краевский писал: «.. Вы говорите, что публика против меня в отношении к театру Но неужели смотреть на публику? Она аплодирует Асенковой более, чем M-me Allan.»

Значит, публика была против Краевского и оценок его газеты! И свидетельствует об этом прогрессивнейший писатель и музыкально-театральный критик Владимир Федорович Одоевский.

Что касается мадам Аллан, то французская актриса Луиз Розали Аллан-Депрео гастролировала в Петербурге с 1837 года и играла во французской труппе Михайловского театра. Как пишет о ней советский театровед Е. Л. Финкелыптейн, Аллан «привлекала аристократическую публику Франции и России изысканностью и элегантностью манер, умением изящно носить театральный костюм». Исчерпывающая характеристика. И вполне естественно, что публика «аплодировала Асенковой более», как бы это ни раздражало господина Краевского.

Успех Асенковой у публики все возрастал, и Гедеонов решил в начале нового, тридцать восьмого года предоставить Асенковой полубенефис — пополам с дирекцией. Это означало, что весь сбор этого вечера, за вычетом расходов по спектаклю, будет поделен между артисткой и дирекцией.

По традиции бенефициант имел право назначить пьесу для своего бенефиса по собственному усмотрению. И Асенкова выбрала переводной водевиль с переодеванием «Полковник старых времен» Играть ей снова предстояло мужскую роль — юного графа Юлия де Креки, которому отец покупает… полк.

Офицеры ждут нового командира полка. Им представляется, что этим командиром будет седовласый, заслуженный воин. И вдруг — о, черт возьми! — приезжает юный, безусый мальчишка, который отныне будет ими командовать. И граф Юлий действительно командует- своеволие его не знает ни границ, ни приличий. Он сажает своих офицеров, а заодно и гувернера под арест. И в конце концов решается пригрозить… партеру:

Без шума, смирно все сидите.
Я беспорядков не люблю.
Иначе, господа, простите,
Я как начальник поступлю.
Уж что хотите говорите,
А здесь запру все двери я,
И целый месяц просидите
Вы под арестом у меня.

Партер, однако, не сидел «без шума» и восторженно аплодировал.

Месяца через три после бенефиса произошел неприятный инцидент между Асенковой и Щепкиным.

Щепкин впервые приехал на гастроли в Петербург 11 апреля 1838 года и пробыл в столице более трех недель. Он выступал на сцене Александрийского театра в своих коронных ролях — Фамусова, Гарпагона, городничего. И, естественно, смотрел спектакли александрийцев.

После очередного представления водевиля «Полковник старых времен» Асенкова, которая всегда с интересом прислушивалась к суждениям о себе других актеров, тем более мастеров старшего поколения, спросила у Щепкина.

— Михайло Семенович, как вы находите меня в «Полковнике старых времен»?

Щепкин посмотрел на нее пристально и ответил вопросом.

— Почему вы не спрашиваете меня, каковы вы были в роли светской дамы, которую я тоже видел?

— Потому что я знаю, что я там нехороша.

— Следовательно, вы ждете похвалы, — жестко сказал Щепкин. — Ну так утешьтесь, вы в «Полковнике старых времен» были так хороши, что гадко было смотреть.

Варенька отошла от знаменитого московского мэтра сцены со слезами на глазах.

В словах Щепкина — на этот раз резко — звучала мысль о том, что талантливой актрисе приходится разменивать свой талант на ничтожные роли, да еще роли с переодеванием, то есть играть мужчин, юношей, мальчишек. Щепкин называл это амплуа «сценическим гермафродитизмом».